Сорванцы-мальчишки, всегда озорные, дерзкіе, мастера на проказныя выдумки, рѣшались проходить мимо острога только большими ватагами. Молчаливые, притихшіе, они закидывали головы, боязливо глядѣли изъ-подъ-руки, вздыхали:
— Э-эхъ, а-ай!.. во-отъ...
И только самые храбрые и самые освѣдомленные добавляли:
— А въ Америкѣ... есть инда-ль выше!..
Мужчины и женщины, парни и дѣвушки старались какъ можно рѣже проходить на виду у острога. И только старухи приходили съ подаяньемъ чаще, чѣмъ обыкновенно.
И Ткачевъ, и Прошкинъ рѣдко отлучались отъ своихъ постовъ. Имъ не нужно было уходить ни на завтракъ, ни на ужинъ. Самые удачные, самые сдобные куски, приносимые на поминъ грѣшныхъ душъ, попадали къ нимъ въ ротъ до всякаго учета: таковъ былъ обычай.
И оба они были гладкіе, сытые, довольные. Прошкинъ былъ старъ и лѣнивъ, потому больше все дремалъ, сидя на скамѣечкѣ. Ткачевъ былъ молодъ и силенъ, носилъ при себѣ еще ненадоѣвшее оружіе «новѣйшаго образца». Оружіе жгло руки, просило себѣ дѣла, и потому Ткачевъ частенько отходилъ въ сторону отъ поста къ большимъ кучамъ кизяка, чтобы рубить ихъ саблей, разстрѣливать изъ револьвера.
Эту единственную и любимую свою работу Ткачевъ гордо и отчетливо называлъ: «практи-
Сорванцы-мальчишки, всегда озорные, дерзкие, мастера на проказные выдумки, решались проходить мимо острога только большими ватагами. Молчаливые, притихшие, они закидывали головы, боязливо глядели из-под руки, вздыхали:
— Э-эх, а-ай!.. во-от...
И только самые храбрые и самые осведомлённые добавляли:
— А в Америке... есть инда ль выше!..
Мужчины и женщины, парни и девушки старались как можно реже проходить на виду у острога. И только старухи приходили с подаяньем чаще, чем обыкновенно.
И Ткачёв, и Прошкин редко отлучались от своих постов. Им не нужно было уходить ни на завтрак, ни на ужин. Самые удачные, самые сдобные куски, приносимые на помин грешных душ, попадали к ним в рот до всякого учёта: таков был обычай.
И оба они были гладкие, сытые, довольные. Прошкин был стар и ленив, потому больше всё дремал, сидя на скамеечке. Ткачёв был молод и силен, носил при себе ещё не надоевшее оружие «новейшего образца». Оружие жгло руки, просило себе дела, и потому Ткачёв частенько отходил в сторону от поста к большим кучам кизяка, чтобы рубить их саблей, расстреливать из револьвера.
Эту единственную и любимую свою работу Ткачёв гордо и отчётливо называл: «практи-
