ному глазу могло показаться, что кучка политическихъ — самая бросовая часть этапа. Что могло быть страшнаго или важнаго въ этихъ двухъ-трехъ нервныхъ лицахъ, задерганныхъ страданьями мысли? Какое преступленіе кроется въ трехъ парахъ скорбно свѣтящихся молодыхъ женскихъ глазъ? Что могли онѣ «совершить»? Обронить пару дерзкихъ словъ — не больше... Но около этой-то маленькой кучки политическихъ и вертѣлось вниманіе конвойныхъ. На нихъ-то и насупилась такъ мертвенно и мрачно глухая стѣна...
И любопытные, веселые глаза Ткачева глядѣли на нихъ же, словно пытали: ужъ не вы-ли тѣ „самые главные, самые секретные“, ради которыхъ идутъ упражненья съ кизяками?
Подъѣхала и этапная подвода, отставшая по случаю бездорожья. Тощая сѣрая лошаденка круто поводила запаленными боками. Мужикъ-подводчикъ, задерганный, пугливый, вѣчно готовый оробѣть, откликнуться жалобнымъ „ась“ на грозный окрикъ, заботливо оправлялъ шлею, снималъ мыло съ потнаго, остраго крупа лошади.
На возу, поверхъ грязной арестантской рухляди, сидѣлъ круглолицый, розовый мальчикъ въ дубленомъ деревенскомъ полушубчикѣ, въ нахлобученной на глаза заячьей шапкѣ. Рядомъ съ мальчикомъ — старуха въ арестантскомъ халатѣ и бѣломъ казенномъ же платкѣ.
Старуха разговаривала съ мальчикомъ тѣмъ притворно-гнѣвнымъ тономъ, какимъ обыкновенно простолюдинки шутятъ съ дѣтьми:
ному глазу могло показаться, что кучка политических — самая бросовая часть этапа. Что могло быть страшного или важного в этих двух-трёх нервных лицах, задёрганных страданьями мысли? Какое преступление кроется в трёх парах скорбно светящихся молодых женских глаз? Что могли они «совершить»? Обронить пару дерзких слов — не больше... Но около этой-то маленькой кучки политических и вертелось внимание конвойных. На них-то и насупилась так мертвенно и мрачно глухая стена...
И любопытные, весёлые глаза Ткачёва глядели на них же, словно пытали: уж не вы ли те „самые главные, самые секретные“, ради которых идут упражненья с кизяками?
Подъехала и этапная подвода, отставшая по случаю бездорожья. Тощая серая лошадёнка круто поводила запаленными боками. Мужик-подводчик, задёрганный, пугливый, вечно готовый оробеть, откликнуться жалобным „ась“ на грозный окрик, заботливо оправлял шлею, снимал мыло с потного, острого крупа лошади.
На возу, поверх грязной арестантской рухляди, сидел круглолицый, розовый мальчик в дублёном деревенском полушубчике, в нахлобученной на глаза заячьей шапке. Рядом с мальчиком — старуха в арестантском халате и белом казённом же платке.
Старуха разговаривала с мальчиком тем притворно-гневным тоном, каким обыкновенно простолюдинки шутят с детьми:
