чій, колючій песокъ оказался руками человѣка, растиравшаго мою обнаженную грудь. Я съежился отъ боли и приподнялъ голову. Моя грудь была соверщенно багровая и капельки крови выступали изъ-подъ содранной и воспаленной кожи.
— Хватитъ, Іонсонъ, — сказалъ одинъ изъ незнакомцевъ. — Развѣ не видишь, что ты почти содралъ съ джентльмэна кожу?
Человѣкъ, котораго назвали Іонсономъ, съ лицомъ типичнаго скандинава, пересталъ тереть меня и неловко поднялся на ноги. Тотъ, что заговорилъ съ нимъ, былъ несомнѣнно лондонецъ; у него было правильное, красивое, женственное лицо, указывавшее, что этотъ человѣкъ впиталъ въ себя порочную атмофсеру предмѣстья вмѣстѣ съ молокомъ матери. На головѣ у него былъ грязный, бѣлый колпакъ, а вокругъ его слабыхъ бедеръ былъ повязанъ грубый, грязный мѣшокъ; все это вмѣстѣ указывало на то, что онъ былъ поваромъ въ той необыкновенно грязной судовой кухнѣ, въ которой я въ данный моментъ находился.
— Ну, какъ вы себя чувствуете, сэръ? — спросилъ онъ съ угодливой улыбкой, которая можетъ выработаться только поколѣніями людей, привыкшихъ получать «на чай».
Въ отвѣтъ я съ трудомъ приподнялся и сѣлъ, а Іонсонъ помогъ мнѣ стать на ноги. Бренчанье кастрюли страшно дѣйствовало мнѣ на нервы. Я не могъ собрать своихъ мыслей. Держась за деревянную обшивку стѣны — при чемъ жирная грязь, которой она вся была покрыта, заставила
