этой обстановки. Я зналъ этихъ людей, зналъ ихъ несложную психологiю, самъ принадлежалъ къ нимъ, живя вмѣстѣ съ ними промысловой жизнью, дѣля съ ними ихъ промысловой столъ и думая промысловыми мыслями. Для меня уже не были странны ни ихъ грубыя одежды, ни ихъ грубыя лица, ни ихъ дикій смѣхъ, ни качающіяся стѣны каюты, ни раскачивающаяся морскія лампы.
Когда я намазывалъ масло на хлѣбъ, я случайно взглянулъ на свои руки. Кожа на нихъ потрескалась и воспалилась, пальцы распухли, ногти были окаймлены черной каймой. Я чувствовалъ, что шея моя обросла шерстью, что рукава моего пиджака были разорваны, что на воротѣ моей синей рубахи недоставало пуговицы. Кинжалъ, о которомъ упомянулъ Волкъ Ларсенъ, висѣлъ въ ножнахъ у моего пояса. Мнѣ казалось вполнѣ естественнымъ, что я его носилъ, такъ я, по крайней мѣрѣ, думалъ до сихъ поръ; теперь же, когда я взглянулъ на это ея глазами, я понялъ, до чего все это должно ей показаться страннымъ, необычнымъ.
Но она уловила насмѣшку въ словахъ Волка Лхрсена и снова подарила меня сочувствующимъ взглядомъ. Но въ то же время видно было, что она растерялась. Ее еще больше сбивали съ толку эти насмѣшки.
— Меня, можетъ-быть, возьметъ какое-нибудь проходящее судно, — сказала она.
— Кромѣ промысловыхъ шхунъ мы не встрѣтимъ никакихъ другихъ суденъ, — отвѣтилъ Волкъ Ларсенъ.
