зовалась какая-нибудь опухоль, или ракъ, или вообще что-нибудь въ этомъ родѣ, что пожираетъ его и уничтожаетъ. Эта болѣзнь поразила мои нервные центры и пожираетъ ихъ клѣточки одну за другою; отсюда и боль.
— И центры движенія тоже поражены, — сказалъ я.
— Да, кажется; и, что хуже всего, такъ это то, что я долженъ лежать здѣсь въ полномъ сознаніи, умственно совершенно не измѣнившись, сознавая, что точекъ соприкосновенія между мною и міромъ становится все меньше и меньше. Я не могу видѣть, и слухъ тоже измѣняетъ мнѣ; скоро я перестану говорить… Но я буду здѣсь, чувствуя себя живымъ, готовымъ дѣйствовать… и въ то же время совершенно безпомощнымъ.
— Вы говорите, что вы должны оставаться здѣсь; этимъ вы признаете существованіе чего-то въ родѣ души, — сказалъ я.
— Вздоръ, — отвѣтилъ онъ. — Это только значить, что хотя мой мозгъ пораженъ, но высшіе психическіе центры не тронуты. У меня есть память, я могу думать и разсуждать. Когда это уйдетъ, то уйду и я. Душа!…
Онъ презрительно расхохотался и повернулся на лѣвое ухо, въ знакъ того, что не желаетъ больше говорить.
Модъ и я продолжали нашу работу подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ его страшной судьбы, хотя насколько она была страшна, мы себѣ плохо представляли. Мы были торжественно настроены и говорили шопотомъ.
