на себе волосы и френч и уверял, что у него нетрудоспособная мать.
— Мать?!. — гремел я, — мать?.. Где миллиарды? Где народные деньги?! Вор!! Взрезать его, мерзавца! У него бриллианты в животе!
Вскрыли его. Тут они.
— Все?
— Все-с.
— Камень на шею и в прорубь!
И стало тихо и чисто.
И я по телефону:
— Чисто.
А мне в ответ:
— Спасибо. Просите, чего хотите.
Так я и взметнулся около телефона.
И чуть было не выложил в трубку все сметные предположения, которые давно уже терзали меня:
«Брюки… фунт сахару… лампу в 25 свечей…»
Но вдруг вспомнил, что порядочный литератор должен быть бескорыстен, увял и пробормотал в трубку:
— Ничего, кроме сочинений Гоголя в переплете, каковые сочинения мной недавно проданы на толчке.
И… бац! У меня на столе золотообрезный Гоголь!
Обрадовался я Николаю Васильевичу, который не раз утешал меня в хмурые бессонные ночи, до того, что рявкнул:
— Ура!
И…
… конечно, проснулся. И ничего: ни Чичикова, ни Ноздрева и, главное, ни Гоголя…
— Э-хе-хе, — подумал я себе и стал одеваться, и вновь пошла перед мной по-будничному щеголять жизнь.