Облупленная старенькая машина, конструкции 24-го года заклокотала у тротуара и профессор полез в ландо, стараясь отцепиться от толстяка.
— Вы мне мешаете, — шипел он и закрывался кулаками от фиолетового света.
— Читали?! Чего оруть?.. Профессора Персикова с детишками зарезали на Малой Бронной!.. — кричали кругом в толпе.
— Никаких у меня детишек нету, сукины дети, — заорал Персиков и вдруг попал в фокус черного аппарата, застрелившего его в профиль с открытым ртом и яростными глазами.
— Крх…ту…крх…ту, — закричал таксомотор и врезался в гущу.
Толстяк уже сидел в ландо и грел бок профессору.
В уездном заштатном городке, бывшем Троицке, а ныне Стекловске, Костромской губернии, Стекловского узда, крылечко домика на бывшей Соборной, а ныне Персональной улице, вышла повязанная платочком женщина в сером платье с ситцевыми букетами и зарыдала. Женщина эта, вдова бывшего соборного протоиерея бывшего собора Дроздова рыдала так громко, что вскорости из домика через улицу, в окошко высунулась бабья голова в пуховом платье воскликнула:
— Что ты, Степановна, али еще?
— Семнадцатая! — разливаясь в рыданиях, ответила бывшая Дроздова.
— Ахти-х-ти-х, — заскулила и закачала головой баба в платке, — ведь, это что ж такое? — Прогневался господь, истинное слово! Да неужто ж сдохла?
— Да ты глянь, глянь, Матрена, — бормотала попадья, всхлипывая громко и тяжко, ты глянь, что с ей!