занятъ и отдыхалъ только за книгой или газетой“. Какъ относился этотъ прекрасный человѣкъ къ окружающему, какъ благотворно вліялъ онъ на своихь дѣтей, мы имѣемъ указанія также въ воспоминаніяхъ Дмитрія Наркисовича „Изъ далекаго прошлаго“. Въ качествѣ священника, о. Наркисъ зналъ свой приходъ, какъ свои пять пальцевъ, особенно горе и бѣдность своей паствы. „Въ нашемъ домѣ, — говоритъ писатель, — какъ въ центрѣ, сосредоточивались всѣ бѣды, напасти и страданія, съ какими приходится имѣть постоянное дѣло истинному пастырю. Эти постоянные разговоры о страданіяхъ придавали общему складу нашей жизни немного печальный характеръ, а наша скромная обстановка казалась какой-то роскошью. Да, тамъ, за стѣнами нашего дома, были и голодныя сироты, и больные, и обиженные, и пьяные, и глубоко несчастные… Мысль о нихъ отравляла то относительное довольство, какимъ пользовалась наша семья, и мнѣ глубоко запали въ душу слова, которыми отвѣчалъ обыкновенно отецъ, если я приставалъ къ нему съ требованіемъ что-нибудь купить. „Ты сытъ, одѣтъ, сидишь въ теплѣ, а остальное — прихоти!“ Кажется, что проще этихъ словъ и кто ихъ не знаетъ, но они навсегда остались въ моей головѣ, какъ своего рода „маленькая программа для личныхъ потребностей“. Это слово „прихоти“ бодрило нашего писателя въ самыя трудныя минуты жизни, когда ему приходилось терпѣть лишенія и всякія невзгоды, когда онъ самъ себѣ пролагалъ дорогу на пути къ извѣстности…
Въ своихъ воспоминаніяхъ писатель говоритъ объ отцѣ всегда съ трогательной нѣжностью. Когда однажды онъ куда-то провожалъ отца, онъ старался вызвать всѣ тѣ картины своей жизни, гдѣ выступалъ отецъ. „Я старался, — повѣствуетъ онъ, — припомнить выраженіе его лица въ разныхъ случаяхъ этой жизни, тонъ его голоса, взглядъ добрыхъ и строгихъ сѣрыхъ глазъ, добродушную улыбку, которая постоянно освѣщала его лицо. Не было ни одного горькаго воспоминанія, ни одного дѣтскаго упрека, и чѣмъ дольше я думалъ, тѣмъ выше и выше вырасталъ въ моихъ глазахъ этотъ благословившій мое дѣтство образъ“. Съ неменьшей нѣжностью относился Дмитрій Наркисовичъ и къ матери, которая была такого же типа, какъ отецъ его, только казалась ему строже, по его мнѣнію, быть-можетъ, оттого, что она была отвлечена отъ дѣтей мелкими будничными заботами и къ вечеру, послѣ безпрерывной дневной работы, она была „рада мѣсту“, то-есть отдыхала за работой не суетливой — за шитьемъ, продолжавшимся безконечно. Несмотря на всѣ хлопоты по дому, она все-таки умудрялась въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ вести дневникъ и до самыхъ послѣднихъ дней своей жизни (она умерла въ Екатеринбургѣ въ 1911 году) не засыпала, не просмотрѣвъ газеты. „Безъ работы, — разсказываетъ Дмитрій Наркисовичъ въ своихъ воспоминаніяхъ, — я не видалъ ни отца ни матери. Ихъ день всегда былъ полонъ трудомъ. Все утро отецъ проводилъ въ заводской школѣ, гдѣ занимался одинъ, а тамъ шли требы, чтеніе и безконечная работа съ разными церковными отчетными книгами“. У Лѣскова выведено нѣсколько положительныхъ, чрезвычайно симпатичныхъ типовъ „батюшекъ“. Къ такимъ типамъ принадлежалъ и отецъ Наркисъ — чудный семьянинъ, разумный, сердечный пастырь, развитой человѣкъ, внесшій хорошія начала въ семью, создавшій въ ней необычную для тѣхъ временъ обстановку, вполнѣ умственную, въ которой закалялся духомъ, получалъ правильное воспитаніе Дмитрій Наркисовичъ, пріучавшійся отличать сытыхъ отъ голодныхъ.
Воспитаніе это, впрочемъ, до извѣстной степени было тепличное. „Лѣтъ до восьми, — разсказываетъ нашъ писатель въ очеркѣ „Книжка“, — моя жизнь съ братомъ, который былъ старше меня года на два, не выходила зимой изъ границъ комнаты, а лѣтомъ двора, небольшого садика и огорода. „Улица“ для насъ еще не существовала, и мы видѣли ее только изъ окна, или проходили по ней подъ конвоемъ няни. Благодаря комнатному воспитанно, мы росли блѣдненькими и слабенькими господскими дѣтками, которыя отличались послушаніемъ и боялись всего, что̀ выходило за предѣлы нашего дома“. Товарищей у юнаго Мамина не было до самаго поступленія въ заводскую школу. Да и въ библіотечкѣ отца, среди его книгь, ихъ не было: дѣтскія книги совершенно отсутствовали. Маминъ, и не подозрѣвавшій объ ихъ существованіи, началъ читать прямо классиковъ — Крылова, Гоголя, Пушкина, Гончарова, а немного позднѣе — романы Зотова и Загоскина. „Юрій Милославскій“ произвелъ на Мамина такое сильное впечатлѣніе, что онъ „на время забылъ даже Гоголя и другихъ классиковъ“. Ему было лѣтъ десять, когда онъ увидалъ впервые дѣтскую книжку съ картинками, которую далъ ему прочесть новый управляющій Висимо-Шайтанскаго завода, артиллерійскій офицеръ, человѣкъ съ большимъ образованіемъ. Съ его легкой руки и въ домашней библіотекѣ Маминыхъ появились дѣтскія книги: „Дѣтскій Міръ“ Ушинскаго, затѣмъ разсказы и популярные очерки изъ міра науки Чистякова и Разина. Произведенія этихъ двухъ замѣчательныхъ писателей-педагоговъ произвели па Мамина неизгладимое впечатлѣніе навсегда, дали толчокъ его уму.
Любимой книжкой Мамина сдѣлались разсказы о завоеваніи Камчатки, мастерски написанные А. Е. Разинымъ. „Я прочиталъ ее, — вспоминаетъ онъ въ своемъ очеркѣ „О книгѣ“, — десять разъ и зналъ почти наизусть. Нехитрыя иллюстраціи дополнялись воображеніемъ. Мысленно я продѣлывалъ всѣ геройскіе подвиги казаковъ-завоевателей, плавалъ въ лег-
