— 20 —
является чѣмъ-то въ родѣ фабричныхъ отбросовъ и, въ большинствѣ случаевъ, относится уже къ области ассенизаціи. Преступника создала обезличивающая городская жизнь, тотъ индивидуализмъ, который не имѣетъ оправданія даже въ острогѣ, и такой преступникъ не вызываетъ спасительнаго чувства страха, а только презрѣніе. Народная масса можетъ все понять и простить, кромѣ ничтожества.
Настоящій разбойникъ еще продолжалъ жить только по глухимъ угламъ, гдѣ проявлялъ себя время отъ времени въ той или другой формѣ. Въ городъ онъ попадалъ только поневолѣ, какъ подсуднмый, чтобы получить заслуженное воздаяніе.
Помню зимній день съ легкимъ снѣжкомъ. Это было воскресенье. Когда мы, школяры, выходили изъ церкви отъ обѣдни, пронесся общій крикъ:
— Грѣшника будутъ наказывать... грѣшника!..
Народъ бѣжалъ по улицѣ къ хлѣбному рынку, гдѣ но воскресеньямъ бывалъ торжокъ. Мы, конечно, понеслись туда же, увлекаемые живой волной. Всѣ бѣжали къ роковому пункту по молчаливому соглашенію, какъ бѣжали и другіе — деревенскіе мужики, городскіе мѣщане, мастеровые, какія-то безыменныя бабы, а главнымъ образомъ дѣтвора, задыхавшаяся отъ волненія. Вѣроятно, такъ же сбѣгался на казнь народъ и въ Москвѣ, и въ древнемъ Новгородѣ, и въ новомъ Петербургѣ. Жажда видѣть своими глазами эту публичную „торговую“ казнь превозмогала всѣ остальные добрые инстинкты, извѣстную совѣстливость и прямое физическое отвращеніе при видѣ чужихъ страданій. Можетъ-быть, психологической подкладкой здѣсь являлся необъяснимѣйшій фактъ массовой жестокости, когда люди превращаются въ дикихъ зкѣрей. Особенно характерно это проявляется на женщинахъ, достигающихъ послѣдней степени неистовства.
Мнѣ особенно запомнилась одна благочестивая старушка, которая бѣ- жала прямо изъ церкви къ площади и на ходу крестилась. Въ лѣвой рукѣ она держала заздравную просфору, завернутую въ платокъ.
— Помяни, Господи, царя Давида и кротость его... — бормотала старушка, изнемогая отъ старческаго безсилія.
Площадь уже была залита народомъ, такъ что намъ стоило большого труда пробиться поближе къ черному квадрату эшафота. Пощады не было— мы толкали всѣхъ, и насъ всѣ толкали. Затрещины и подзатыльники въ счетъ не шли. У меня передъ глазами стояла краснымъ пятномъ рослая фигура палача Аѳоньки. Издали казалось, что этотъ заплечный мастеръ ходить по головамъ сбившейся въ одну стѣпу публики. Аѳонька являлся героемъ дня, и на немъ сосредоточилось жадное вниманіе трехтысячной толпы.
— Вотъ онъ, Аѳоня, какимъ орломъ похаживаетъ! — съ восторгомъ говоритъ молоденькій купеческій лриказчикъ въ бараньей шубѣ.
— Охъ, Господи, батюшка... — вздыхаетъ благочестивая старушка съ просфорой, какимъ-то чудомъ пробившаяся прямо къ эшафоту. — И что только будетъ?.. Никола милосливый...
— Не дребезжи! — сурово оговариваетъ ее мѣщанинъ съ краснымъ иосомъ. — Нашла о чемъ вздыхать... Въ четырехъ душахъ грѣшіникъ-то, а она—Никола милосливый. Отпѣтый человѣкъ...
Заплечный мастеръ — историческій герой. О немъ складываются цѣлыя легенды. Онъ — живое олицетвореніе наказующей руки. Да, онъ тутъ, высокій, широкоплечій, съ окладистою рыжею бородой, съ подстриженными въ казацкую скобку волосами и съ голыми по локоть руками. Въ одной рукѣ у него плеть,
