— 22 —
ваетъ арестантскую сѣрую шапку, и всѣ смотрятъ на эту обритую наполовину арестантскую голову.
— Этотъ въ двухъ душахъ... — слышится шопотъ. — Тоже изъ каторги бѣгалъ... Жену родную зарѣзалъ... Настоящій, природный разбойникъ, хоть и глядѣть не на кого.
На эшафотѣ столпилось какое-то начальство, заслоняющее оть насъ преступника. Всѣ обнажили головы — значить, священннкъ совершаетъ напутствіе. Потомъ начальство раздается, и Аѳонька, съ какимъ-то азартомъ схватываетъ свою жертву, ведетъ но ступенькамъ и привязываетъ къ позорному столбу. На груди у преступника виситъ черная дощечка съ бѣлой надписью: „убійца“. Онъ теперь на виду у всѣхъ. Бритая голова какъ-то безсилыно склонилась къ лѣвому плечу, побѣлѣвшія губы судорожно шевелятся, а сѣрые, большіе, естаййвнвшіесл глаза смотрятъ и ничъго нъ видятъ. Онъ бѣзконечно жалокъ сейчасъ, этотъ душегубъ, и толпа впивается въ него тысячью жадныхъ глазъ, та обезум'ѣвшая отъ этого зрѣлища толпа, которая всегда и вездѣ одинакова.
Выступаетъ впередъ какое-то начальство и невѣрнымъ голосомъ чнтаетъ нриговоръ дорефермъййаго суда. Слышатся обрывки какихъ-то деревянныхъ казенныхъ фразъ, жесткихъ и безжалостныхъ, какъ тѣ веревки, которыми привязанъ сейчасъ преступникъ къ столбу. Снѣгъ продолжаетъ падать мягкими хлопьями и своей невинной бѣлизной покрываеть черное пятно эшафота. Это придаетъ всей картинѣ какую-то трагическую простоту. Голова преступника склоняется совсѣмъ на грудь къ концу чтенія приговора и только потомъ, когда Аѳонька подходить къ столбу, она поднімается и смотритъ своими остановившимися глазами. Аѳонька театральнымъ жестомъ отвязываетъ его, на ходу срываете халатъ и какъ-то бросаетъ на черную деревянную доску, приподнятую однимъ концомъ — это знаменнтая „кобыла“. Аѳонька съ артистической легкостью захлестываетъ какіе-то ремни, и надъ кобылой виднѣется только одна бритая голова.
— Берегись, соловья спущу, — вскрикиваетъ Аѳонька, замахиваясь плетью.
Я не буду описывать ужасной экзекуціи, проделжавшейся всего съ четверть часа, но эти четверть часа были цѣлымъ годомъ. Въ воздухѣ висѣла только одна дребезжавшая нота: а-а-а-а-а!.. Это былъ не чедовѣческій голосъ, а вопль — кричало все тѣло... Впрочемъ, Аѳонька, какъ объяснилъ потомъ всевѣдущій мѣщанинъ съ запахомъ сыромятной кожи, не наказывалъ, а только „мазалъ“, сберегал силы для слѣдующаго номера, составлявшаго гвоздь всего представления.
Выведенный на эшафотъ Голоуховъ держалъ себя съ отчаянной смѣлостью и, привязанный къ столбу, смотрѣлъ на толпу смѣлымн темными глазами, чѣмъ сразу подкупилъ всѣхъ. Онъ красиво раскланялся на всѣ четыре стороны, прежде чѣмъ лечь на „кобылу“, и вообще „форсилъ“ до послѣдней минуты. Это былъ здоровенный и рослый дѣтина среднихъ лѣтъ.
Опять предупреждающiй окрикъ палача, страшный свистъ плети и ни звука въ отвѣтъ...
— Молодецъ! — крикнулъ какой-то голосъ изъ толпы.
Но довольно...
3.
„Наказаніе грѣшниковъ“ послужило темой для разговоровъ на цѣлую недѣлю. Особенно волновался хозяинъ того дома, въ которомъ мы квартиро-
