— 45 —
шенно одинъ. Двоихъ ребятишекъ Матрена сволокла къ сосѣдямъ, мужики ушли на дровосѣкъ, а дѣдушка Титъ лежалъ на своей печи, какъ дупло столѣтняго дерева.
— Ахъ, пустила бы только Смородинка...
Для старика, прожившаго всю жизнь въ лѣсу, все было живое, даже камни, не говоря уже о водѣ, какъ олыцетвореніи и символѣ всякой жизни. Вѣдь взять хоть Смородинку, такъ она одна вѣчное живое чудо... О, вода знала, что дѣлаетъ! Дѣдушка Титъ два раза тонулъ вотъ въ этой самой Смородинкѣ, а потомъ... Старикъ въ ужасѣ закрывалъ глаза и чувствовалъ только, какъ у него бѣгутъ мурашки по спинѣ, и точно онъ опять тонетъ, тонетъ уже въ послѣдній разъ.
— Ахъ, Смородинка, Смородинка... — шепталъ дѣдушка Тнтъ, въ нзпе- моженіи закрывая глаза.
Нѣсколько разъ ему слышался знакомый лошадиный топотъ; онъ приподнимался на локтѣ, прислушивался, и лошадиный топотъ замиралъ. Для него не было сомнѣнія, что это „блазнило“, и что какая-то нечистая сила его обманываетъ.
Дѣдушка Титъ давно уже видѣлъ плохо, а слухъ у него сохранился. Живой міръ постепенно задергивался передъ его глазами какой-то мутной пеленой. Мелочи и подробности исчезали, а оставалось только крупное, выдаю- щееся и рѣзное. Часто старику казалось, что онъ слышитъ даже свои собственныя мысли, а потомъ, когда наступала ночная тишина, онъ подолгу прислушивался къ таииственному шуму въ ушахъ. Его больше всего безпокоили удары топора, — кто-то безъ конца рубилъ сырое дерево, какъ рубилъ его дѣдушка Титъ цѣлыхъ шестьдесятъ лѣтъ. Подрубленное дерево валилось съ глухимъ трескомъ, и наступала та роковая тишина, которая окружаетъ покойника. Онъ зналъ, что сейчасъ начнется самое страшное, и его сердце замирало. Да, вотъ первый всплескъ, потомъ нараставшій шумъ близившейся воды... вотъ она шуршитъ въ зеленой травѣ и сосетъ берегъ... А тамъ что-то барахтается въ водѣ, и дѣдушка Титъ слышитъ задыхающійся женскій голосъ, который называетъ его по имени. Старикъ просыпался въ холодномъ ноту и долго крестился. О, онъ отлично узнавалъ этотъ женскій голосъ.
Для дѣдушки Тита сейчасъ не было ни дней ни ночей, а все время проходило въ старческой дремотѣ. Ожидая Матрену, онъ нѣсколько разъ засыпалъ, и когда она пріѣхала — онъ не слыхалъ. Матрена вошла въ избу, и ей показалось, что старикъ уже не дышитъ.
— Дѣдушка, ты живъ еще? — спросила она вполголоса.
— Ась? — откликнулся старикъ испуганно. — Это ты, Матрена...
— Я, я... Вотъ и отца духовнаго тебѣ привезла.
— Ну, какъ Смородинка-то?
— А ничего, пропустила... Больно ледъ стало пучить. Ну, да ничего, и въ обратный путь проѣдемъ...
О. Алексѣй снялъ свою осеннюю рясу и ходилъ по избѣ, разминая затекшія ноги. Изба была старинная, поставленная изъ настоящаго кондоваго лѣса, какъ строились только въ старину. Кругомъ стѣнъ шли лавки, въ переднемъ углу стоялъ столъ, громадная русская печь занимала чуть не половину всей избы. Все было прочно, просто и строго, какъ строго смотрѣлъ изъ передняго угла почернѣвшій отъ времени образъ, къ которому сейчасъ Матрена прикрѣпляла зажженную восковую свѣчу.
— Ты, отецъ духовный, исповѣдуешь дѣдушку ужъ на печи, — говорила она какимъ-то испуганнымъ голосомъ. — Онъ не слѣзаетъ съ печи всю зиму...
