— 51 —
Такъ нѣтъ же, ни за кого не пойду, кромѣ Гаврилова. И отецъ съ матерью были противъ, а она па своемъ настояла, ну, теперь и казнится. Онъ и своё все прожилъ, и ей приданое, да еще векселей надавалъ... Павла Мироновна, положимъ, никогда не жалуется, но вѣдь отъ чужихъ глазъ не скроешься: всѣ видятъ. Шила въ мѣшкѣ не утаишь...
Я пошелъ на берегъ, чтобы посмотрѣть, какъ Егорушка мастеритъ намъ обѣдъ. Гавриловъ въ усталой позѣ сидѣлъ около костра и подкладывалъ свѣжія полѣнья дровъ. Онъ уже забылъ о купальщицахъ, и о томъ, что рыба плаваетъ въ водѣ, и о сидѣвшемъ рядомъ съ нимъ Егорушкѣ. Сторожъ-зырянинъ рѣзко выдѣлялся своимъ инородческимъ типомъ: черный, какъ жукъ, съ прямыми жёсткими волосами, съ узкими, слезившимся глазками и сморщенным безбородымъ лицомъ, онъ являлся типичнымъ представителемъ настоящаго лѣсного человѣка. Въ семьдесятъ лѣть у него не бЫло ни одного сѣдого волоса, и это придавало ему какой-то странный видъ неестественной моложавости. Одѣвался онъ, — какъ всѣ другіе, — въ ситцевыя рубахи, синіе порты и большiе мужицкiе сапоги. На головѣ, чтобЫ волосы не лѣзли въ глаза, ЕгоруШка носилъ узенькiй ремешокъ. Какъ онъ попалъ изъ Вологодской губорніи въ Зауралье — трудно сказать, а самъ ЕгоруШка не любилъ разсказывать. Пришелъ — и все тутъ. Я познакомился съ Егорушкой еще раньше, совершенно случайно наткнувшисъ на охотѣ на его избушку.
— Ну, какъ поживаешь, Егорушка? — спрашивалъ я, подсаживаясъ къ огоньку.
— А помаленьку живу... въ лѣсу живу...
— И тебѣ не страшно одному?
— А чего боятъся? Егорушка прйвыкъ одинъ жить...
СтарНкъ говорилъ по-русски съ трудомъ, коверкая слова и забавно, какъ-то по-детски, шепелявя. Въ его лицѣ было что-то дѣтское, какъ вообще у инородцевъ.
— А ты разскажи, Егорушка, какъ тебя шайтанъ пугалъ? — спрашивалъ Гавриловъ, подмигивая мнѣ по неизвестной причинѣ.
— Онъ пугалъ... Егорушка испугался... — лепеталъ старикъ, щурясъ и улЫбаясь. — Зимой Егорушка на печкѣ лежалъ, а собака Лютра ворчалъ... Егорушка волки думаль, ружье хваталь, а онъ подъ окно стучаль и спрашиваль: „Егорушка..". Три раза спрашивалъ, а Егорушка отвечалъ. Потомъ Егорушка выходиль и стрѣляль въ него изъ ружья...
— Да ты толкомъ разскажи, какъ стрѣлялъ-то? — допрашивалъ Гавриловъ.
— А какъ его стрѣляютъ: подъ лѣвую руку ружье клаль и стрѣляль... Онъ больше не приходиль...
Разсказывая, старикъ деревянной ложкои помѣшивалъ въ желѣзномъ котелкѣ, висѣвшемъ надъ огнёмъ. Я только теперь замѣтилъ, что караси, очищенные отъ чешуи и съ распоротыми животами, продолжали плавать въ закипавшей водѣ: они были еще живые.
— Егорушка, Что ты дѣлаешь? вѣдь караси живые? — невольно крикнулъ я.
— Живые и свѣжие караси...—добродушно подтвердилъ старикъ, не понимая моего восклицанiя. —Хорошіе карасй... Егорушка ловилъ...
Я хотѣлъ что-то сказатъ на эту тему, но въ этотъ моментъ раздавшійся въ лѣсу отчаянный женскій крикъ взбудоражилъ веѣхъ: вскочилъ Гавриловъ, вскочилъ Николай Ивановичъ, точно изъ-подъ земли вынырнула пёстрая собака Лютра и съ громкимъ лаемъ бросилась на крикъ.
Что-то случилось необычное.
