так как «при таком множестве не прорвалась сеть» (Ин. 21, 11). Ученики окончательно уверились, что пред ними Господь. И когда Он пригласил их за трапезу, — «приидите, обедайте», то они молча расположились вокруг разведенного костра; из них «никто не смел спросить Его: кто Ты? зная, что это — Господь» (Ин. 21, 12). Так, по словам святаго Иоанна Златоуста, при этом явлении Спасителя Апостолы «уже не имели своей обычной смелости, не дерзали, как прежде, и не обращались к Нему с речью, но в молчании, с великим страхом и благоговением сидели и смотрели на Него».
В начале трапезы Господь подошел, взял хлеб, разломил и подал ученикам; затем Он разделил рыбу. Когда Апостолы обедали, Господь обратился к Апостолу Петру с вопросом:
— Симон Ионин! Любишь ли ты Меня больше, нежели они?
Называя Апостола прежним его именем Симон, хотя за свое исповедание он был удостоен Господом наименования камня с присоединением великого обетования (Мф. 16, 16—18), Христос как бы намекает ему, что, отрекшись от Учителя и обнаружив таким образом слабость, свойственную человеческой природе, он утратил право на это высокое наименование. Последние слова вопроса указывают и на источник этой слабости, — излишнюю самонадеянность Апостола на свои силы, когда в ночь пред Гефсиманским томлением Учителя и незадолго до своего отречения он горделиво уверял Господа: «Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь» (Мф. 26, 33). Горькой волной нахлынули на душу Апостола воспоминания о том, постоянно оплакиваемом событии, когда он, призванный Господом тоже после чудесной ловитвы рыбы (Лк. 5, 10), в страшные часы поругания Спасителя на суде у первосвященника, сидя так же, как сейчас, у костра, троекратно отрекся от Него. Но искреннее и глубокое раскаяние в своем согрешении благотворным образом отразилось на павшем Апостоле, воспитав в нём в противовес прежней самоуверенности дух смирения; это выразилось в ответе Апостола, в котором он не только не ставит свою любовь ко Христу выше любви других учеников, но и не сравнивает с нею, — он просто говорит:
— Так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя.
При этом Апостол даже не осмеливается назвать свое чувство совершенною любовию (ἀγάπη): он обозначает его как
