не хотѣли разстаться, я присутствовалъ при томъ, какъ капитанъ Алабинъ съ заботливостью, выше всѣхъ похвалъ, съ помощью нѣсколькихъ фельдшеровъ и нижнихъ чиновъ укладывалъ раненыхъ на телѣги. Но при этомъ не могу не сказать, что я никогда не забуду страданій, которыхъ я былъ свидѣтелемъ. Можно нѣтъ, кажется, невозможно себѣ представить, что долженъ испытывать раненый, когда его подымаютъ на неуклюжую высокую телѣгу—бока которой, благодаря желѣзнымъ гакамъ для прикрѣпленія брезента, не представляютъ нигдѣ ничего гладкаго. На днѣ телѣги только одинъ человѣкъ можетъ лежать на спинѣ по случаю полукруглаго дна ея, другіе должны лежать бокомъ, отчасти придавливая перваго—положить же болѣе трехъ значитъ убить первыхъ. Затѣмъ когда лошади тронули и привели въ движеніе этотъ смертоносный для больныхъ инструментъ, называемый телѣгою, по неровной каменистой крымской дорогѣ, раненые издавали такіе звуки, что я и по сіе время не могу вспомнить о нихъ не содрогаясь. Понемногу число раненыхъ перевязочнаго пункта уменьшилось, проходили уже только одиночные отсталые; послѣ нѣсколькихъ выстрѣловъ нашей телеграфной батареи, непріятельскія орудія умолкли и водворилась полная тишина.
Я уже хотѣлъ приказать ломать мостъ, но вдругъ вспомнилъ, что съ войсками не отступала артиллерія и страшное безпокойство овладѣло мной. Я бы долго оставался въ этомъ мучительномъ недоумѣніи, еслибы не пріѣхалъ молодой артиллерійскій офицеръ сказать мнѣ, что вся полевая артиллерія отступила въ Севастополь. Капитанъ Алабинъ объявилъ мнѣ, что имъ замѣчено большое скопленіе раненыхъ по ту сторону Черной рѣчки, и что было бы безчеловѣчно оставить ихъ, прибавляя, что они понемногу приползутъ къ Черной. На это мичманъ съ парохода „Херсонесъ“ предложилъ оставить два барказа въ устьѣ рѣки Черной и доставить на нихъ всѣхъ раненыхъ, которые будутъ приходить прямо въ Севастополь.
Уже смеркалось, было, кажется, семь часовъ вечера, мостъ мигомъ разобрали; можно было думать и о себѣ,—ѣсть страшно хотѣлось, лошадка моя была измучена, а до моей палатки считали не менѣе шести верстъ. Константинъ Михайловичъ Веригинъ вывелъ меня изъ этого раздумья превосходнымъ предло-
