ко мнѣ явился генералъ-прокуроръ сената Самойловъ, съ упрекомъ отъ имени императрицы, что я напечатала эту пьесу Княжнина. Не знаю, хотѣли ли меня этимъ напугать или разсердить, но во всякомъ случаѣ ни того, ни другого не достигли. Я очень твердо и спокойно отвѣтила гр. Самойлову, что удивляюсь, какъ ея величество можетъ допустить мысль, что я буду способствовать распространенію произведенія, могущаго нанести ей вредъ. Самойловъ сообщилъ, что императрица намекнула и на брошюру Радищева, говоря, что трагедія Княжнина является вторымъ опаснымъ произведеніемъ, напечатаннымъ въ академіи; въ отвѣтъ, на это я выразила желаніе, чтобы императрица прочла ихъ и въ особенности сравнила эту пьесу съ тѣми, которыя даются на ея сценѣ и въ общественномъ театрѣ; «наконецъ, добавила я, это меня не касается, такъ какъ я подвергла ее цензурѣ совѣтника Козодавлева, прежде чѣмъ разрѣшить вдовѣ автора печатать ее въ свою пользу»; въ заключеніе я выразила надежду, что меня не будутъ больше безпокоить по поводу этой исторіи.
На слѣдующій день, вечеромъ, я по обыкновенію поѣхала къ императрицѣ провести вечеръ съ ней въ интимномъ кружкѣ. Когда императрица вошла, ея лицо выражало сильное неудовольствіе. Подходя къ ней, я спросила ее, какъ она себя чувствуетъ.
— Очень хорошо, — отвѣтила она, — но что я вамъ сдѣлала, что вы распространяете произведенія, опасныя для меня и моей власти.
— Я, ваше величество? — Нѣтъ, вы не можете этого думать.
— Знаете ли, — возразила императрица, — что это произведеніе будетъ сожжено палачомъ.
Я ясно прочла на ея лицѣ, что эта послѣдняя фраза была ей внушена кѣмъ-то и что эта идея была чужда ея уму и сердцу.
— Мнѣ это безразлично, ваше величество, такъ какъ мнѣ не придется краснѣть по этому случаю. Но, ради Бога,