— Я вчера вечеромъ перебиралъ вашъ гардеробъ, баринъ, и въ старомъ сѣромъ костюмѣ, въ карманѣ, нашелъ вотъ это… какіе-то жетоны или игральныя марки… не знаю…
Онъ осторожно поставилъ на столъ круглый маленькій подносъ, на которомъ лежали аккуратной горкой штукъ тридцать квадратныхъ сентиметровыхъ пластинокъ изъ слоновой кости. На нихъ были выгравированы и выведены эмалью различныя латинскія буквы. Цвѣтъ взялъ двумя пальцами одну костяшку и поднесъ ее къ глазамъ, а подносъ слегка отодвинулъ, сказавъ небрежно:
— Уберите куда-нибудь.
Слуга ушелъ.
Цвѣтъ разсѣянно прихлебывалъ кофе и время отъ времени взглядывалъ на костяной квадратикъ. Несомнѣнно онъ его видѣлъ гдѣ-то раньше… Съ нимъ даже было связано какое-то отдаленное, чрезвычайно важное и загадочное воспоминаніе. Такъ же змѣисто изгибалось когда-то передъ нимъ изящное старинное начертаніе этого стройнаго S… Слабый, еле мерцающій огонекъ проволочнаго фонаря тогда освѣщалъ его… Въ глубокой полночной тишинѣ только и слышалось, что торопливое тиканье часовъ, лежавшихъ на столѣ, а гулъ, подобный морскому прибою, гудѣлъ въ ушахъ Цвѣта… И тогда-то именно случилось… Но головная боль пронизала винтомъ его голову и затмила мозгъ. Положивъ машинально квадратикъ въ карманъ, Цвѣтъ сталъ одѣваться.
Немного времени спустя, къ нему вошелъ его личный секретарь, ставленникъ Тоффеля, низенькій и плотный южанинъ, вертлявый, въ черепаховомъ пенснэ, стриженный такъ низко, что голова его казалась бѣлымъ шаромъ, съ синими отъ бритья щеками, губами и подбородкомъ. Онъ всѣмъ распоряжался, всѣми понукалъ, былъ дерзокъ, высокомѣренъ и шумливъ и, въ сущности, ничего не зналъ, не умѣлъ и не дѣлалъ. Онъ хлопалъ Цвѣта по плечу, по животу и по спинѣ и называлъ его «дорогой мой«, и только на одного Тоффеля глядѣлъ всегда такими же жадными, просящими преданными глазами, какими Тоффель глядѣлъ на Цвѣта. Иванъ Степановичъ зналъ о немъ очень немногое, а именно, что этого молодого и глупаго наглеца звали Борисомъ Марковичемъ, что онъ велъ свое происхожденіе изъ Одессы и былъ, по убѣжденію, сосьяль-демократъ, о чемъ докладывалъ на дню по сто разъ. Цвѣтъ побаивался его и всегда ежился отъ его фамильярности.
