— Даша, я твое бѣлье буду стирать. Дашенька, я знаешь, я больше не могу одна! — Даша, у тебя ручки и вотъ глазки… ты понимаешь… И у меня то же самое. Гляди, гляди, я тебя люблю, сестрица!
И еще я говорила, шептала что-то много, быстро, невнятно и плакала, и Даша плакала. Она уронила вдругъ упрямый лобъ на мою шею, а я зарыла свое мокрое лицо въ ея шеѣ и подумала такъ ярко:
Точь-въ-точь два моихъ осла.
И вдругъ что-то загорѣлось у меня въ груди, какъ за вечернимъ чаемъ, когда я говорила о молитвѣ Еленѣ Прохоровнѣ, и я сказала уже совсѣмъ громко, и никого тамъ, тѣхъ не боясь.
— Даша, ты знаешь молиться Отче Нашъ?
— Знаю.
— Кто училъ тебя?
— Мама.
Значитъ, мама учила ее молиться и я ничего не знала до сихъ поръ про ея маму.
— Молись, Даша, «Отче Нашъ, Иже еси на небесѣхъ».
И Даша молилась.
— «Отче Нашъ, Иже еси на небесѣхъ. Да святится имя Твое, да пріидетъ Царствіе Твое»…
— Даша, я твое белье буду стирать. Дашенька, я, знаешь, я больше не могу одна! — Даша, у тебя ручки и вот глазки… ты понимаешь… И у меня то же самое. Гляди, гляди, я тебя люблю, сестрица!
И еще я говорила, шептала что-то много, быстро, невнятно и плакала, и Даша плакала. Она уронила вдруг упрямый лоб на мою шею, а я зарыла свое мокрое лицо в её шее и подумала так ярко:
Точь-в-точь два моих осла.
И вдруг что-то загорелось у меня в груди, как за вечерним чаем, когда я говорила о молитве Елене Прохоровне, и я сказала уже совсем громко, и никого там, тех не боясь.
— Даша, ты знаешь молиться «Отче Наш»?
— Знаю.
— Кто учил тебя?
— Мама.
Значит, мама учила ее молиться и я ничего не знала до сих пор про её маму.
— Молись, Даша, «Отче Наш, Иже еси на небесех».
И Даша молилась.
— «Отче Наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да прийдет Царствие Твое»…
