— Онъ забіяка.
— У него такое сердце, какъ и у меня, непокорливое.
Таня смѣется всѣми бѣлыми зубами.
— Только у него зубы какъ не у тебя.
Гляжу въ его молодые желтые зубы съ нестертыми черными буграми, разинула ему розовую фыркающую пасть.
Я вспоминаю, что Таня тоже не обѣдала.
— Голодна?
— Утресь не было хлѣба у маменьки.
— Отчего?
— Весь вчера прикончили. Тятька на контору къ вамъ за мукой поѣхалъ. Съ тѣмъ косить, нанимались наши на вашу мызу. Да ужъ не знаю, выдастъ ли… впередъ… А тятька ужъ отработалъ бы, ей Богу. Косарь онъ на всемъ Заболотьѣ самый отличный, ей Богу.
Прислушиваюсь и размышляю. Теперь часъ такой, что ничего тамъ не достанешь добромъ. Достряпываютъ да накрываютъ ужинъ, и буфетчикъ и поваръ оба злы, а судомойки и кухонныя бабы такъ загнаны, что и огрызаться не поспѣваютъ.
Все-же бѣгу добрымъ трускомъ напрямикъ густою рощею, въ глазахъ держу мелькающую бѣлизну колонокъ балконнаго полукруга. Чувства
— Он забияка.
— У него такое сердце, как и у меня, непокорливое.
Таня смеется всеми белыми зубами.
— Только у него зубы как не у тебя.
Гляжу в его молодые желтые зубы с нестертыми черными буграми, разинула ему розовую фыркающую пасть.
Я вспоминаю, что Таня тоже не обедала.
— Голодна?
— Утресь не было хлеба у маменьки.
— Отчего?
— Весь вчера прикончили. Тятька на контору к вам за мукой поехал. С тем косить, нанимались наши на вашу мызу. Да уж не знаю, выдаст ли… вперед… А тятька уж отработал бы, ей-Богу. Косарь он на всём Заболотье самый отличный, ей-Богу.
Прислушиваюсь и размышляю. Теперь час такой, что ничего там не достанешь добром. Достряпывают да накрывают ужин, и буфетчик и повар оба злы, а судомойки и кухонные бабы так загнаны, что и огрызаться не поспевают.
Всё же бегу добрым труском напрямик густою рощею, в глазах держу мелькающую белизну колонок балконного полукруга. Чувства
