Мы стоимъ теперь за руку и глядимъ туда, къ морю, гдѣ потонуло и расплылось сверкающей каемкой по краю земли солнце.
— Нѣ. А море большое?
— Большое. Безъ конца,
— А если на лодкѣ плыть да плыть?
— Далеко можно уплыть.
— А до края?
— До края нельзя. Гдѣ кончится, тамъ опять начнется, потому что земля круглая, какъ шаръ.
Таня не понимаетъ.
— А я бы все плыла. Все плыла. Далеко уплыла бы. А тамъ есть земля еще далеко?
— Есть.
Глаза у Тани загорѣлись какимъ-то огнемъ, цѣльнымъ, полнымъ огнемъ. Какъ у лошади, когда она скачетъ, перегоняя другую. Я это знаю, и когда скачу сама, сама кентавромъ, даже одна, то у себя знаю такой огонь. Онъ безъ уступки и не нуждается въ надеждахъ.
— Таня, тамъ еще хлѣбца осталось… Чалому.
И вдругъ вспоминаю, что у нихъ, у Тани тамъ дома, тамъ въ Заболотьѣ, со вчерашняго вечера нѣтъ хлѣба, и мать дожидается съ утра, и другіе дѣти съ утра… Но Таня не скупая. Она беретъ хлѣбъ и на плоской худенькой ладони подаетъ ломти Чалому.
Мы стоим теперь за руку и глядим туда, к морю, где потонуло и расплылось сверкающей каемкой по краю земли солнце.
— Не. А море большое?
— Большое. Без конца,
— А если на лодке плыть да плыть?
— Далеко можно уплыть.
— А до края?
— До края нельзя. Где кончится, там опять начнется, потому что земля круглая, как шар.
Таня не понимает.
— А я бы всё плыла. Всё плыла. Далеко уплыла бы. А там есть земля еще далеко?
— Есть.
Глаза у Тани загорелись каким-то огнем, цельным, полным огнем. Как у лошади, когда она скачет, перегоняя другую. Я это знаю, и когда скачу сама, сама кентавром, даже одна, то у себя знаю такой огонь. Он без уступки и не нуждается в надеждах.
— Таня, там еще хлебца осталось… Чалому.
И вдруг вспоминаю, что у них, у Тани там дома, там в Заболотье, со вчерашнего вечера нет хлеба, и мать дожидается с утра, и другие дети с утра… Но Таня не скупая. Она берет хлеб и на плоской худенькой ладони подает ломти Чалому.
