— Ты плачешь надъ канарейками и собачками, но когда рядомъ съ тобою умираютъ дѣти, какъ ты, и ни разу не узнавъ, что значить радость, — тебѣ нѣтъ дѣла, ты даже не замѣчаешь… Если бы вы знали, испытали, хоть разъ испытали… если бы, богатые, сердцемъ почувствовали, и иначе растили бы своихъ дѣтей… — если бы ты, бездушная дѣвченка… проклятый онъ, твой бичъ, проклятый онъ твой бичъ! А ты, гримасница и паясница, просто дура.
Этого, казалось, и ждало мое сердце, все оно словно вытянулось, вытянулось изъ груди острой шпагой, все въ одну сверкающую стальную полоску, вытянулось на встрѣчу злому слову правды и грубый ротъ мой крикнулъ:
— Вы сами дура.
Это былъ ударъ моей стали.
Она встала, положила твердую, строгую руку на мое дрожащее плечо и свела меня къ двери.
— Выходи.
— Не выйду.
— Выйдешь.
— Не смѣете толкаться.
Она толкаетъ. Толкаетъ, даже не чувствуя того, толкаетъ, потому что кровь ея, всегда сдержанная, жизнью дрессированная, вспыхнула и загорѣлась гнѣвомъ праведнымъ.
— Ты плачешь над канарейками и собачками, но когда рядом с тобою умирают дети, как ты, и ни разу не узнав, что значить радость, — тебе нет дела, ты даже не замечаешь… Если бы вы знали, испытали, хоть раз испытали… если бы, богатые, сердцем почувствовали, и иначе растили бы своих детей… — если бы ты, бездушная девчонка… проклятый он, твой бич, проклятый он твой бич! А ты, гримасница и паясница, просто дура.
Этого, казалось, и ждало мое сердце, всё оно словно вытянулось, вытянулось из груди острой шпагой, всё в одну сверкающую стальную полоску, вытянулось на встречу злому слову правды и грубый рот мой крикнул:
— Вы сами дура.
Это был удар моей стали.
Она встала, положила твердую, строгую руку на мое дрожащее плечо и свела меня к двери.
— Выходи.
— Не выйду.
— Выйдешь.
— Не смеете толкаться.
Она толкает. Толкает, даже не чувствуя того, толкает, потому что кровь её, всегда сдержанная, жизнью дрессированная, вспыхнула и загорелась гневом праведным.
