— Мнѣ остригли, когда меня отмывали передъ путемъ сюда…
Тоска и томленіе въ школѣ начинались съ утра.
Звонокъ, несущійся по корридорамъ, вонзается въ мозгъ и вспугиваетъ сердце.
Еще втягиваешь на вздрогнувшія плечи прогрѣтое ночнымъ тѣломъ одѣяло, слушаешь прыжки сердечные и жмуришь сонные глаза. Но вотъ, изъ-за ширмы, всегда звонкій, всегда пробужденный, голосъ нашей фамильной сестры Матильды.
— Kinder! Kinder! Дѣти, уже день!
День? Темно. Высунешь носокъ — холодно.
За ширмой копошится… И уже вотъ она, долговязая, синяя фигура, и бѣлый чепецъ съ фалборками надъ длиннымъ лицемъ и блѣдными, измученными по дѣтски глазами, — какъ и не снимался на ночь.
Выскакивала обѣими ногами заразъ на студеный полъ. Дежурная зажгла двѣ лампы по стѣнамъ.
Посреди спальни, во всю почти длину комнаты, умывальный столъ. Тамъ въ кувшинахъ за ночь намерзла тонкая корочка льда.
— Живо умывайтесь! — командуетъ сестра Матильда, — холодная вода здорова для тѣла.
— Мне остригли, когда меня отмывали перед путем сюда…
Тоска и томление в школе начинались с утра.
Звонок, несущийся по коридорам, вонзается в мозг и вспугивает сердце.
Еще втягиваешь на вздрогнувшие плечи прогретое ночным телом одеяло, слушаешь прыжки сердечные и жмуришь сонные глаза. Но вот, из-за ширмы, всегда звонкий, всегда пробужденный, голос нашей фамильной сестры Матильды.
— Kinder! Kinder! Дети, уже день!
День? Темно. Высунешь носок — холодно.
За ширмой копошится… И уже вот она, долговязая, синяя фигура, и белый чепец с фалборками над длинным лицом и бледными, измученными по-детски глазами, — как и не снимался на ночь.
Выскакивала обеими ногами за раз на студеный пол. Дежурная зажгла две лампы по стенам.
Посреди спальни, во всю почти длину комнаты, умывальный стол. Там в кувшинах за ночь намерзла тонкая корочка льда.
— Живо умывайтесь! — командует сестра Матильда, — холодная вода здорова для тела.
