ѣхалъ, не оробѣлъ... Выгребли, выбросились на берегъ и оповѣстили... А мы этого и не думали въ тѣ поры. Никакой надежды на вельботъ не имѣли... Такъ разсчитывали, что погибъ, и ждемъ смерти... Прошла такъ вторая ночь... Разсвѣло... Море затихло, и солнышко свѣтитъ... А мы всѣ какъ приговоренные... Нѣтъ даже силы, что бъ на обломкахъ спасаться... И я началъ подаваться... Ослабъ... И жажда замучила... И только слышимъ мы, вашескобродіе, что капитанъ не своимъ голосомъ закричалъ насчетъ питья, и насчетъ того, что онъ людей до смерти довелъ... Кричитъ бѣдный Левонтій Ѳедорычъ да и шабашъ! Тоже, значитъ, въ потрясеніи былъ. И многіе которые кричали, охали и стонали и призывали смерть. И не обсказать, какъ тяжко было слушать, вашескобродіе, эти стоны да крики. Вспомнишь какъ, и то жутко станетъ... Хорошо. Кричалъ это такимъ манеромъ капитанъ примѣрно съ часъ или съ два и затихъ... И вдругъ опять капитана крикъ, жалобный такой. «Простите, братцы!» И вижу я — онъ съ гротъ-марса внизъ головой... Бросился, значитъ... и его волна въ море унесла... Окровавленный весь былъ, сказывали потомъ матросы, кои съ гротъ-марса видѣли... Царство ему небесное, голубчику!.. Доберъ былъ!
Иванычъ перекрестился и продолжалъ:
— И вскорости послѣ того, какъ бросился капитанъ, вижу я парусъ на горизонтѣ. Думаю — обманъ глазъ... Многимъ въ тѣ дни все паруса мерещились, — однако, нѣтъ... всѣ увидали, и скоро шкунка обозначилась... Идетъ на насъ... Опять мы закричали «уру», только «ура» эта самая едва слышная была... Силы не было по настоящему крикнуть. При послѣднемъ изды-
