своей супруги и самъ просился въ дальнее плаванье, что бъ избавиться отъ домашнихъ сценъ, — не безъ авторитетности произнесъ:
— Самое послѣднее дѣло пропадать изъ-за женскаго вѣдомства. Только шалые юнцы на это способны. Получилъ «ассаже» и ба-бацъ! Думалъ, что эта самая инженерша, только единственная на свѣтѣ... Въ тѣ поры не соображалъ, что есть и другія дамы. Въ затменіи былъ...
Всѣ принимавшіе участіе въ разговорѣ согласились со штурманомъ и вообще не одобряли самоубійства — отъ какихъ бы то ни было причинъ. Многіе находили, что самовольное лишеніе жизни обличаетъ трусливую душу и, во всякомъ случаѣ, эгоиста, не думающаго о страданіи, которое онъ причиняетъ другимъ. Человѣкъ съ характеромъ и въ здравомъ умѣ никогда не пойдетъ на самоубійство.
— Это все равно, что бросить судно въ минуту опасности! — съ убѣжденнымъ спокойствіемъ проговорилъ старшій офицеръ, капитанъ- лейтенантъ лѣтъ подъ сорокъ, съ Георгіемъ въ петлицѣ бѣлаго кителя, прежній черноморецъ, пробывшій всю севастопольскую осаду на четвертомъ бастіонѣ и раненый во время послѣдняго штурма. — Ни одинъ порядочный морякъ этого не сдѣлаетъ за совѣсть, а не за страхъ отвѣтственности. Надо бороться до послѣдняго издыханія. Не правда ли?
Всѣ согласились, что правда.
Только одинъ офицеръ не отвѣтилъ на вопросъ старшаго офицера. Онъ не принималъ участія въ разговорѣ и, словно бы нисколько не интересуясь имъ, молча отхлебывалъ чай, нервно выкуривая папиросу за папиросой. Это былъ мичманъ Стояновъ,
