Пан, встревоженный, печальный, склонив голову, пошел за нею. Вошла в дом и я, стала смотреть, разглядывать: светелки небольшие, но хорошенькие, чистенькие; стульчики, столики все новенькие, даже лоснятся. Слышу: разговаривают господа; вслушиваюсь: пани моя всхлипывает, а пан ее упрашивает, уж как он ее упрашивает:
— Не плачь, не плачь, жизнь моя, сердце мое! Если б я подумать мог, что этим тебя оскорблю, никогда и ни за что я бы этого не сказал.
— Ты, верно, всех своих мужиков так приучил, что они с тобой запанибрата. Хорошее это дело! Рассматривают меня, посмеиваются; чуть-чуть не бросились обнимать меня… Ах я несчастная! Да как они смеют! — вскрикнула она наконец.
— Сердце мое, люди они добрые, простые.
— Я ничего знать не хочу, слышишь? Видеть ничего не хочу!— задребезжала пани. — Ты меня со свету согнать хочешь, что ли? — закричала она, рыдая.
— Полно, полно, душенька, еще заболеешь. Ох, не плачь же, не плачь! Все буду делать так, как ты сама пожелаешь, прости меня только на этот раз.
— Ты меня не любишь, не жалеешь — бог с тобой!
— Грех тебе так говорить! Сама ты знаешь, сколько в твоих словах правды.
Слышу — поцеловались.
— Смотри же, — говорит пани, — если ты не будешь по-моему делать, так я умру!
— Буду, серденько, буду!
Прошлась я по всем комнатам: нет нигде ни души. «Это уж не от нас ли все разбежались?» — думаю я про себя. Вышла я на крылечко, а ночь была лунная, звездная. Стою да посматриваю; вдруг слышу:
— Здорово, дивчинонько, — словно на струне прозвенело возле меня.
Встрепенулась я, смотрю: высокий, статный парубок посматривает на меня да усмехается. И застыдилась я и испугалась, стою как окаменелая, онемела, только смотрю ему в глаза. — Что ты тут стоишь? — опять отозвался парубок. — Видно, не знаешь, куда идти?
— Кабы не знала, у вас бы спросила, — отвечала я ему, немного спохватившись. — Будьте здоровы.
И поскорей за дверь.
— Прощай, серденько, — сказал он мне вслед.
