Все на меня смотрят пристально, и парубок с меня глаз не сводит. Когда бы не тот парубок, мне бы все ничего, а при нем и стыдно мне и краснею я, едва не плачу.
— Девушка, зла наша молодая пани? — спросила Катря.
— Недобрая, — говорю я ей.
— Господи милосердый! — вскрикнула она. — Чуяло мое сердце, чуяло… дитятко мое!
Бросилась она к люльке, наклонилась над ребенком:
— Того ль я надеялась, идучи вольная за господского? Она уже одним своим взглядом мое дитятко поедом поела.
И плачет она, плачет; слеза так и бежит за слезой.
— Не так черт страшен, каким его малюют, — отозвался Назар. — Чего пугаться? Осмотреться сперва надо.
А она тужит, а она рыдает, как будто уж и взаправду пани своим взглядом ребенка поела.
— Полно, голубушка, — уговаривает Катрю старушка. — Зачем нам так сильно тревожиться? Разве над нами нет господа милосердого?
Парубок хоть бы словечко вымолвил. Только куда я ни взгляну, всюду глазами с его глазами повстречаюсь.
Отужинавши, помолившись, бегу назад в дом, а сама следом за собою слышу:
— Доброй ночи, дивчино!
— И вам доброй ночи, — ответила я и вскочила в сени.
Вошла я в девичью — сердце мое бьется, бьется; думаю я, думаю, как это он впился в меня глазами; и пани моя тоже мне на ум приходит. Едва в хутор вступила, а уж всех опечалить успела! И зачем этот парубок ко мне ластится? Господи боже мой, какой он хороший!
Полный месяц стоит прямо передо мною:
Ой, місяцку-місяченьку,
Не світи нікому!.
Песня так меня и подмывает… Сама не знаю, чего моей душе хочется: того ли чтоб он опять отозвался под окошком, того ли чтоб не приходил.
Проходит день, неделя, проходят месяцы, и полгода минуло. Кажется, в хуторе все и тихо и мирно; цветет хутор и зеленеет; а когда бы кто посмотрел, что в нем делалось! Люди и просыпа-
