ства ассигнацій и цѣнныхъ бумагъ, то таинственныя руки распредѣляли хищеніе по всѣмъ пачкамъ, ни одной изъ нихъ не захватывая цѣликомъ. Наиболѣе опытные, травленые воры этого сорта предпочтительнѣе всего крали, если находили въ бумажникѣ «гостя», процентныя бумаги значительной цѣнности, не трогая вовсе размѣнныхъ карманныхъ денегъ, въ томъ основательномъ разсчетѣ, что убыль послѣднихъ тотчасъ-же можетъ быть замѣчена, тогда какъ о пропажѣ первыхъ, составляющихъ неразмѣнный запасъ, неприкосновенно хранящійся въ укромномъ отдѣленіи бумажника, легко не догадаться на первыхъ порахъ. Такимъ-же образомъ, если у гостя находились часы, то таинственныя руки довольствовались только тѣмъ, что отцѣпляли цѣнные брелоки отъ цѣпочки; но случалось, правда, что часы съ цѣпями похищались и безраздѣльно, такъ какъ «по чести» подѣлиться подобнымъ предметомъ физически невозможно… Какъ-же тутъ быть? — Задумываться и колебаться тутъ приходилось тѣмъ менѣе мастерамъ сихъ дѣлъ, что дѣла сіи, при данныхъ условіяхъ, «въ огромномъ большинствѣ случаевъ, — какъ вѣрно было замѣчено по поводу цѣлой серіи такихъ дѣлъ прокурорскимъ надзоромъ, — обезпечены почти полной безнаказанностью преступленія. Рискъ для преступниковъ сводится здѣсь до mininum’а, прежде всего потому, что, уже не говоря о людяхъ семейныхъ или съ виднымъ общественнымъ положеніемъ, но и вообще каждый, ничѣмъ несвязанный, порядочный человѣкъ врядъ-ли рѣшится, безъ крайней необходимости, заявлять о себѣ, какъ о потерпѣвшемъ, заявлять въ тоже время, что онъ — посѣтитель грязныхъ притоновъ разврата. Надо, чтобы кража довела потерпѣвшаго до крайности, отразилась на немъ очень чувствительно, чтобы онъ рѣшился предать ее гласности».
Такъ характеризовалъ нравственную подкладку этой воровской спеціальности прокурорскій надзоръ и, конечно, характеризовалъ вполнѣ правильно! Безъ сомнѣнія, огромное большинство потерпѣвшихъ отъ подобныхъ воровъ вовсе не обжаловывали и не искали своихъ пропажъ, боясь огласки и, слѣдовательно, скандала для себя, тѣмъ болѣе непріятнаго, если они точно были люди семейные или «съ виднымъ общественнымъ положеніемъ». Вѣдь, жаловаться и вопіять о карѣ виновныхъ, въ положеніи подобныхъ шаловливыхъ господъ, значитъ тоже самое, что предавать гласности свое
ства ассигнаций и ценных бумаг, то таинственные руки распределяли хищение по всем пачкам, ни одной из них не захватывая целиком. Наиболее опытные, травленые воры этого сорта предпочтительнее всего крали, если находили в бумажнике «гостя», процентные бумаги значительной ценности, не трогая вовсе разменных карманных денег, в том основательном расчете, что убыль последних тотчас же может быть замечена, тогда как о пропаже первых, составляющих неразменный запас, неприкосновенно хранящийся в укромном отделении бумажника, легко не догадаться на первых порах. Таким же образом, если у гостя находились часы, то таинственные руки довольствовались только тем, что отцепляли ценные брелоки от цепочки; но случалось, правда, что часы с цепями похищались и безраздельно, так как «по чести» поделиться подобным предметом физически невозможно… Как же тут быть? — Задумываться и колебаться тут приходилось тем менее мастерам сих дел, что дела сии, при данных условиях, «в огромном большинстве случаев, — как верно было замечено по поводу целой серии таких дел прокурорским надзором, — обеспечены почти полной безнаказанностью преступления. Риск для преступников сводится здесь до mininum’а, прежде всего потому, что, уже не говоря о людях семейных или с видным общественным положением, но и вообще каждый, ничем не связанный, порядочный человек вряд ли решится, без крайней необходимости, заявлять о себе, как о потерпевшем, заявлять в тоже время, что он — посетитель грязных притонов разврата. Надо, чтобы кража довела потерпевшего до крайности, отразилась на нём очень чувствительно, чтобы он решился предать её гласности».
Так характеризовал нравственную подкладку этой воровской специальности прокурорский надзор и, конечно, характеризовал вполне правильно! Без сомнения, огромное большинство потерпевших от подобных воров вовсе не обжаловывали и не искали своих пропаж, боясь огласки и, следовательно, скандала для себя, тем более неприятного, если они точно были люди семейные или «с видным общественным положением». Ведь, жаловаться и вопиять о каре виновных, в положении подобных шаловливых господ, значит тоже самое, что предавать гласности свое
