Казалось, этотъ страшный капитанъ готовъ былъ расплакаться. И, повидимому, чувствуя это и стыдясь такой слабости, онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ проговорилъ:
— Довольно, довольно объ этомъ, Чайкъ... Еще у насъ три дня впереди... А вы... вы, Чайкъ, славный человѣкъ, и васъ я никогда не забуду!
И съ этими словами Блэкъ крѣпко стиснулъ руку Чайкина.
Чайкинъ тотчасъ же повеселѣлъ и вдругъ проговорилъ:
— А наши матросики какъ терпятъ... Ахъ, какъ терпятъ... А все-таки живутъ, надѣясь, что лучше будетъ. И непремѣнно будетъ! — рѣшительно прибавилъ онъ.
Блэкъ улыбался и сталъ разспрашивать Чайкина о прежней его жизни.
Въ двѣнадцатомъ часу капитанъ провелъ своего гостя въ номеръ, показалъ ему, какъ дѣйствовать электрическими звонками, посовнтовалъ Чайкину утромъ взять ванну, которая помѣщалась въ маленькой комнатѣ, рядомъ съ номеромъ, и съ вечера выставить сапоги и платье, чтобы ихъ вычистили, и, пожелавъ спокойной ночи, ушелъ, оставивъ молодого матроса нѣсколько ошалѣвшимъ при видѣ роскошной обстановки и большой застланной ослѣпительно бѣлымъ бѣльемъ кровати, которая была въ его распоряженіи. Первый разъ въ своей жизни, онъ, привыкшшй къ курной избѣ и кубрику на судахъ, будетъ спать на такой кровати. И Чайкинъ чувствовалъ нѣкоторое смущеніе, когда, раздѣвшись, осторожно улегся послѣ молитвы на мягкую пружинную кровать и, прикрывшись легкимъ пикуйнымъ одѣяломъ, задернулъ кисейный пологъ «мустикерки».
Смущеніе скоро смѣнилось пріятнымъ чувствомъ удовлетворенности уставшаго тѣла. Обрывки мыслей путались въ головѣ Чайкина, и онъ никакъ не могъ ихъ поймать. Полусонный, онъ затушилъ свѣчку и черезъ минуту-другую уже храпѣлъ во всю ивановскую.
