нанимаются на суда... И капитаны меньше даютъ комиссіи... И все это пошло съ тѣхъ поръ, какъ вы уѣхали!—прибавилъ старикъ, и его большіе черные глаза, глубоко запавшіе въ глазницахъ, грустно глядѣли изъ-подъ нависшихъ густыхъ бровей.
Онъ, разумѣется, не объяснилъ, почему, именно, плохія дѣла совпали съ отъѣздомъ Чайкина. Онъ не хотѣлъ признаваться, что и жена и дочь отказались быть соучастницами въ его преступномъ ремеслѣ и не приготовляли болѣе грога, послѣ котораго жертва засыпала и отвозилась на корабль, нуждающійся въ матросѣ.
Приходилось эксплоатировать такого матроса, бѣжавшаго съ своего судна и приведеннаго съ пристани или изъ какого-нибудь кабака, безъ помощи грога, и, такимъ образомъ, получать гораздо менѣе «комиссіи» съ капитановъ, чѣмъ прежде, такъ какъ матросы были менѣе сговорчивы, хотя обыкновенно ихъ и«накачивали» передъ тѣмъ, какъ заключать договоръ.
Правда, совѣсть Абрамсона была гораздо покойнѣе, и Ревекка не смущала отца своими безмолвными, полными укора взглядами, а, напротивъ, стала несравненно внимательнѣе и нѣжнѣе къ отцу, но зато дѣла шли хуже, и матросы все рѣже и рѣже являлись временными жильцами той каморки, въ которой ночевалъ въ первую ночь на чужбинѣ Чайкинъ.
— А что же, Ривка, ты ничѣмъ не угостила дорогого гостя?— спохватился Абрамсонъ.
— Я предлагала... не хотятъ.
— Благодарю васъ, Абрамъ Исакіевичъ. Я ничего не хочу...
— А какая у меня бутылка коньяку есть!..
И Абрамсонъ, желая выразить достоинство коньяка, причмокнулъ губами и сощурилъ глаза.
— Такого коньяку и не пивали, даромъ, что глядите совсѣмъ джентльменомъ... Мнѣ его одинъ капитанъ подарилъ...
— Я не пью, Абрамъ Исакіевичъ.
— Помню, какъ вы тогда отказывались, когда васъ штурманъ угощалъ. Но, вѣдь, теперь никто васъ не нанимаетъ... Это не гешефтъ... хе-хе-хе... а я желаю угостить земляка и хорошаго
