мокъ виски, хереса и кларета и нѣсколышхъ бокаловъ шампанскаго, выпитыхъ за обѣдоыъ.
И лицо его было такое добродушное, что Чайкинъ удивился и подумалъ:
«Совсѣмъ другимъ человѣкомъ оказываетъ, какъ на берегу очутился!»
— Небось, и вамъ надоѣло плаваніе, Петръ Петровичъ, а? Хочется въ Россію да пожить на берегу?
— А вы думаете какъ? Такъ бы и закатился въ деревню...
— Вы, кажется, тамбовскій?
— Тамбовскій... Подъ Тамбовомъ и имѣніе наше... Мои старики тамъ живуть... Хочется повидать ихъ...
— А я къ невѣстѣ закачусь, какъ вернемся.
— Куда?
— Въ Москву. Она москвичка. Вернетесь и, пожалуй, тоже надумаете жениться, Петръ Петровичъ...
Старшій офицеръ ничего не отвѣтилъ, и на его лицо набѣжала тѣнь.
— Вы вотъ спрашивали, Иванъ Николаевичъ, надоѣло ли мнѣ плаваніе...—началъ онъ.
— Спрашивалъ... это вѣрно, Петръ Петровичъ...
— А почему спрашивали?
— Да потому, что вы какъ будто и не скучаете по Россіи.
— Не скучаю? А вы думаете, мнѣ не очертѣло плаваніе. Не надоѣло съ утра до вечера собачиться?.. Вы думаете, я объ этомъ ничего не говорю, такъ, значитъ, и доволенъ?.. Вы какъ полагаете, весело мнѣ съ «Бульдогомъ» служить, что ли?.. Знаете, небось, чего онъ требуетъ отъ старшаго офицера?.. Чтобы на клинерѣ была чистота умопомрачающая, чтобы матросы работали по секундамъ!.. Звѣрь порядочный... Не даромъ же «Бульдогъ...
«Ишь, какъ онъ честитъ капитана, а самъ-то почище его будетъ!» опять подумалъ Чайкинъ.
И какъ бы въ подтвержденіе его мыслей молодой лейтенантъ спросилъ.
