Никто бы не пошелъ, чтобы Искаріотской Іудой быть... Будь здоровъ, Вась! Будь здоровъ, Дуяаевъ!
И съ этими словами Кирюшкииъ опрокинулъ въ горло стаканчикъ рома.
Проглотилъ стаканчикъ и Дунаевъ, отхлебнулъ пива изъ стакана и Чайкинъ .
Дунаевъ велѣлъ подать еще два стаканчика.
— Теперь форменная разборка надъ собаками пойдетъ!—продолжалъ Кирюшкинъ.
— Судить будутъ?
— Въ родѣ бытто суда. Потребуютъ у нихъ отвѣта... И какъ дадутъ они на все отвѣтъ на бумагѣ, гайда, голубчики, въ Россію... Тамъ, молъ, ладите, какая выйдетъ лезорюція.
— Увольнять, вѣрно, въ отставку!—замѣтилъ Дунаевъ.
— То-то, другого законъ-положенія нѣтъ.
Снова Кирюшкинъ выпилъ съ Дунаевымъ по стаканчику.
— Скусный здѣсь ромъ, братцы!—промолвилъ, вытирая усы Кирюшкинъ.—Помнишь, Вась, въ прошломъ году вмѣстѣ съѣзжали? — Какъ не помнить... Вовѣкъ не забуду.
— Такъ изъ-за этого самаго рому я все пропилъ...
— А ты бы полегче, Иванычъ!- участливо замѣтилъ Чайкинъ.
— Попрежнему жалѣешь?... Ахъ ты, Божья душа!—необыкновенно нѣжно проговорилъ Кирюшкинъ.—Но только сегодня за меня не бойся... Явлюсь въ своемъ видѣ назло Долговязому...
Выпили Дунаевъ и Кирюшкинъ по третьему стаканчику, а послѣ потребовали уже бутылку.
И съ каждымъ стаканчикомъ Кирюшкинъ становился словоохотливѣе.
Онъ разспрашивалъ Чайкина о томъ, какъ онъ провелъ годъ, дивился его похожденіямъ и радовался, что онъ живетъ хорошо.
Однако, онъ въ душѣ [не] одобрялъ поступка Чайкина и единственное извіненіе находилъ лишь въ щуплости молодого матроса.
И когда тотъ окончилъ свой разсказъ, Кирюшкинъ проговорилъ:
— Такъ-то оно такъ, Вась... Радъ я, что ты живешь хорошо...
