волчокъ по клиперу носится. Ему такъ и дали прозвище «Волчокъ». «Запылилъ, какъ порохъ, «Волчокъ» -то нашъ». А на авралѣ зря не суетится, нельзя сказать... Хорошо править авраломъ...
— И не дерется?
— Пока еще разъ только смазалъ по уху сигнальщика... и то легко, ровно комаръ пискнулъ, смазалъ... Однако, боцманамъ и унтерцерамъ строго-настрого приказалъ не чистить зубы и линьковъ чтобы духу не было...
— И не дерутся?
— То-то, дерутся. Не такъ, какъ прежде, а дерутся. Съ разсудкомъ дерутся!—И, помолчавъ, прибавилъ:—И никакъ имъ нельзя не драться, если правильно разсудить!
— Будто бы и нельзя?—усомнился Чайкинъ .
— Да какъ же! Ежели теперича ты не отдалъ, скажемъ, марсъ-фалъ или во-время не раздернулъ шкота, какъ тебя не вдарить? Не бѣжать же изъ-за всякой малости жаловаться старшему офицеру. Вдарилъ, —и шабашъ! И матросу острастка, и никакой кляузы не выйдетъ... Не судиться же за все. Положимъ, сгрубилъ ты,— ну, начисти зубы... отшлифуй, а не суди судомъ. Судъ, вѣдь, засудить въ карцырь, а то и въ тюрьму, а то и въ арестантскія роты... человѣку и крышка! А тутъ отдубасили, и вся недолга! Только надо дубасить съ разсудкомъ, вотъ въ чемъ дѣло... И опомнясь боцманъ такъ и говорилъ на бакѣ... насчетъ этого самаго.
— Что онъ говорилъ?
— А говорилъ: «Такъ, молъ и такъ. Я, говорить, кляузы заводить не намѣренъ и къ старшему офицеру съ лепортомь изо всякихъ пустяковь доходить не желаю, а если кто свпноватить, я буду самь шлифовать... Согласны? спрашиваетъ. Не станете на меня претензію оказывать?»
— Что жь матросы?
— Дали согласіе, но только просили, чтобы дрался съ разсудкомъ...
— Боцманъ обѣщалъ?
