Октябрьское утро стояло погожее и теплое. Солнце весело сверкало въ голубомъ небѣ, заливая яркимъ свѣтомъ улицу. И Чайкъ выйдя изъ больницы, жадно вдыхалъ этотъ воздухъ полною грудьюи, охваченный жаждою и радостью жизни, воскликнулъ по-руски:
— Господи! какъ хорошо!
И всѣ люди казались ему необыкновенно хорошими.
Пріятели разошлись, обѣщая встрѣтиться вечеромъ въ ресторанѣ, куда пригласилъ всѣхъ Макдональдъ по случаю благополучнаго возвращенія изъ путешествія, какъ смѣясь, выразился онъ.
Дунъ сообщилъ Чайкину адресъ своей квартиры и понесъ туда сундукъ. Билль съ Макдональдомъ пошли по какимъ-то дѣламъ, а Чайкинъ отправился съ визитами и сдѣлать кое-какія покупки.
Онъ засталъ бѣднаго Абрамсона больнымъ, въ маленькой полутемной комнатѣ, нанимаемой имъ у торговца старымъ платьемъ; въ комнатѣ только и было мебели, что кровать, столъ да два колченогихъ стула.
Въ помѣщеніи Абрамсона было грязно, сыро и холодно. Самъ онъ, блѣдный и осунувшійся, лежалъ на кровати и тихо стоналъ. Онъ не слыхалъ, какъ Чайкинъ постучалъ въ двери и, не дождавшись отвѣта, вошелъ въ комнату. Послѣ яркаго свѣта на улицѣ, онъ сразу не различалъ предметовъ въ полумракѣ маленькой каморки и, только окликнувъ Абрамсона и получивъ отвѣтъ, добрался до его кровати.
— Что съ вами, Абрамъ Исакіевичъ?
— Ой, нехорошо мнѣ, Василій Егоровичъ!— отвѣчалъ Абрамсонъ жалобнымъ голосомъ, —и спасибо, что зашли провѣдать.
— Заболѣли, видно...
— Заболѣлъ... Мокрота душитъ. Вѣрно, простудился, вѣтромъ прохватило—третьяго дня я у Ривки на могилкѣ былъ... вѣрно тамъ и продуло.
— И болитъ что?
— Грудь ломитъ, Василій Егоровичъ, а прочее все ничего себѣ, но только грудь очень шибко ломитъ и дышать не даетъ,—
