сердцѣ убійцу. Онъ только глубоко сожалѣлъ его и понялъ, почему онъ такъ мраченъ и молчаливъ.
Вилькъ всталъ и, уходя, сказалъ:
— Я двадцать лѣтъ въ Америкѣ, Чайкъ, двадцать лѣтъ... И теперь стараюсь искупить прошлое... А какъ мнѣ хочется на родину... О, если бы вы знали, какъ хочется!—прибавилъ тоскливо Вилькъ.
— По временамъ и мнѣ тоскуется по своей сторонѣ, Вилькъ!— отвѣтилъ Чайкинъ .
2.
И, случалось, Чайкинъ очень тосковалъ, когда не захватывала его работа. Она только и отвлекала его отъ тоски.
Несмотря на отличныя отношенія и съ хозяевами, и съ Вилькомъ, и съ товарищами, несмотря на переписку со старыми американскими друзьями, несмотря на то, что Чайкинъ чувствовалъ себя независимымъ и, благодаря книгамъ и наблюденіямъ, понялъ многое, чего прежде не понималъ, и уже привыкъ къ новой жизни и дорожилъ многимъ, что дала, ему жизнь въ Америкѣ,—Чайкинъ все-таки чувствовалъ себя одинокимъ и не могъ сдѣлаться американцемъ, какъ Дунаевъ, недавно сообщавши! ему, что дѣла его идутъ отлично: онъ бросаетъ ремесло возчика и открываетъ лавку въ Денверѣ.
«И женился, Чайкинъ, на «правильной» американкѣ. Жена не такая, какъ прежняя невѣста, стибрившая деньги. Да и деньги у меня лежатъ!» прибавлялъ Дунаевъ въ письмѣ по-англійски и снова звалъ Чайкина къ себѣ компаніономъ.
Чайкину очень хотѣлось бы повидать Дунаева, который такъ сердечно ухаживалъ за нимъ во время болѣзни, и отвести съ нимъ душу по-русски, но ѣхать къ нему нельзя было, а поступать компаніономъ въ лавку, разумѣется, онъ не хотѣлъ.
Какъ ни нравилось Чайку Америка, гдѣ человѣкъ могъ жить, какъ ему хочется, - если только не нарушаетъ закона, но общій складъ американцевъ ему не нравился. Каждый, казалось ему,
