И Чайкинъ не разъ благодарно вспоминалъ молодую еврейку Ревекку. Вѣдь, благодаря ея предупрежденію, онъ не подписалъ бумаги, которая закабалила бы его на рехлѣтнюю службу.
НО — странное дѣло! — какъ ни страшно ему было, особенно въ первые дни, на «Динорѣ», онъ на ней не испытывалъ того трепета, той приниженности, какія испытывалъ на «Проворномъ». Онъ все-таки чувствовалъ себя свободнымъ.
Благодаря незнанію англійскаго языка, на которомъ раздавались командные слова, и на которомъ говорили между собою всн эти разноплеменные матросы, положеніе Чайкина было трудноватое.
Но смѣтливость выручала его.
Онъ понималъ, глядя на другихъ, что надо дѣлать, когда раздавалась команда капитана, штурмана или боцмана, и въ скоромъ времени заслужилъ общее уваженіе, показавъ себя лихимъ толковымъ матросомъ, добросовѣстно исполняющимъ свои обязанности. Онъ былъ марсовымъ на форъ-марсѣ и, кромѣ того, рулевымъ и никогда на вахтахъ не спалъ, — однимъ словомъ, Чайкинъ зарабатывалъ свое жалованье по совѣсти.
Сперва на «новенькаго» косились. Его встрѣтили недружелюбными взглядами, какъ встрѣчаетъ стая собакъ новую. Но знаніе имъ своего матросскаго дѣла, выказанное при первой же постановкѣ парусовъ, во время съемки съ якоря, измѣнило это недружелюбіе въ равнодушіе.
Его никто не задиралъ. Его оставили въ покоѣ, присматриваясь къ нему. Съ нимъ никто не пробовалъ обмѣниваться пантомимами, и Чайкинъ, чувствуя свое одиночество, скучалъ по своимъ «россійскимъ».
Но онъ зналъ, что возврата ужъ нѣтъ, и, стараясь приспособиться къ новому своему положенію, внимательно вслушивался въ чужой ему языкъ, запоминая слова и выраженія. И онъ быстро усвоивалъ себѣ ихъ.
Сосѣдомъ на форъ-марса-реѣ былъ у него Чезаре.
Этотъ сороколѣтній испанецъ съ маленькими холодными и злы-
