который глухо заворчалъ, готовый броситься на вошедшаго, если бы капитанъ Блэкъ, сидѣвшій на диванѣ, не держалъ бульдога за ошейникъ.
— Смирно, Тигръ. Сиди смирно. Не смѣй ворчать! — тихо проговорилъ капитанъ.
И Тигръ тотчасъ же лизнулъ руку хозяина и покорно улегся у его ногъ.
Капитанъ вынулъ револьверъ и, обращаясь къ негру, сказалъ чуть слышно:
— Подойди поближе… нѣсколько шаговъ… теперь остановись.
Негръ въ точности исполнилъ приказаніе.
— Ну, говори, что ты, подлая тварь, имѣешь мнѣ сказать… Что противъ меня затѣваетъ Чезаре?.. Вѣдь, ты для этого просилъ позволенія видѣть поближе твою злодѣйскую харю!
— Да, сэръ! — отвѣчалъ Самъ, изгибаясь и вращая бѣлками.
— Говори… только покороче! — презрительно вымолвилъ капитанъ.
— Нѣсколько словъ, сэръ… Всего только десять словъ, если позволите, капитанъ…
Этотъ великанъ, съ громадной отвратительной черной курчавой головой, видимо, чувствовалъ страхъ передъ капитаномъ, такъ каък его голосъ вздрагивалъ, и слова съ трудомъ слетали съ его выпяченныхъ толстыхъ кроваво-красныхъ губъ. Но вмѣстѣ со страхомъ животнаго, боящагося болѣе сильнаго человѣка, у Сама въ то же время жила и сильная ненависть, глубоко запрятанная въ тайникахъ его души, къ этому бѣлому человѣку за то нескрываемое презрѣніе, какое этотъ бѣлый всегда выказывалъ негру, точно считая его ниже собаки. Кромн того у Сама были и старые счеты съ капитаномъ, еще не сведеные, за жестокок наказаніе плетьми, которому въ прошломъ году подвергъ его капитанъ.
О, онъ до сихъ поръ не забылъ этихъ плетей и съ большимъ удовольствіемъ задушилъ бы своими молотами-руками это тонкое горло янки, если бы не боялся быть убитымъ при первой же попыткѣ.
