шую. Его нѣсколько смущало появленіе женщины-врача, и онъ надвинулъ на себя одѣяло.
— Напрасно вы, безпокоили, Анисья Ивановна, госпожу докторшу... У меня, собственно говоря, ничего серьзнаго...
„Графъ“ храбрился нарочно, нѣсколько стѣсняясь осмотромъ женщины, а самъ хорошо сознавалъ серьезность болѣзни и жаждалъ помощи.
— Я и не сомнѣваюсь въ этомъ. А все-таки не позволите ли васъ выслушать?
Докторша сказала это такъ просто, такъ участливо, и живые, умные ея глаза глядѣли съ такою ласковою серьезностью, что „графъ“ проговорилъ:
— Что жъ... Если вы находите нужнымъ...
И онъ застегнулъ воротъ сорочки.
Докторша долго и внимательно выслушивала и выстукивала все еще богатырскую грудь „графа“ и, предложивъ ему поставить термометръ, проговорила:
— Болѣзнь ваша серьезнѣе, чѣмъ вы думаете... Конечно, опасности нѣтъ, но вамъ придется нѣсколько времени пролежать въ постели.
„Графъ“ пристально посмотрѣлъ на докторшу.
Его ввалившіеся болшіе черные глаза, горѣвшіе лихорадочнымъ блескомъ, глядѣли съ выраженіемъ какой-то грустной насмѣшливости.
— Вы полагаете... опасности нѣтъ? — прошепталъ онъ и, замѣтивъ, что Антошка жадно и испуганно прислушивается, прибавилъ: — вы говорите по нѣмецки?
— Говорю! — отвѣтила докторша, нѣсколько смущенная этимъ взглядомъ и ироническимъ тономъ его словъ.
