дущаго мѣсяца! — рѣшилъ немедленно директоръ и затѣмъ сталъ слушать обстоятельный и черезчуръ подробный докладъ добросовѣстнаго финляндца, обнаруживая на своемъ красивомъ и умномъ лицѣ нѣкоторое нетерпѣніо и оттого, что Арнольдъ Оскаровичъ „тянетъ“ то, что можно объяснить въ пять минуть, и оттого, что онъ, директоръ завода, принужденъ слушать другого вмѣсто того, что бы его слушали. А онъ любилъ-таки поговорить и любилъ, что бы слушали его, дѣйствительно, подчасъ блестящія рѣчи.
Когда въ тотъ же день, передъ обѣденнымъ шабашомъ, начальникъ мастерской велѣлъ позвать въ свою контору Антона Щигрова и объявилъ ему о повышеніи и о жалованьи, нашъ пріятель, котораго мы попрежнему будемъ называть Антошкой, зардѣлся отъ радостнаго волненія и, видимо подавленный неожиданнымъ счастьемъ, въ первое мгновеніе, казалось, не смѣлъ вѣрить словамъ начальника. Такого блестящаго начала онъ не ожидалъ!
— Надѣюсь, Щигровъ, васъ не испортить такое быстрое повышеніе. Сколько я помню, это, кажется, первый примѣръ на заводѣ, что бы такой молодой человѣкъ, почти мальчикъ, изъ учениковъ прямо сдѣланъ былъ помощникомъ мастера...
Дѣйствительно, худощавый, маленькій, съ блѣдноватымъ, выразительнымъ лицомъ, оживленнымъ радостнымъ выраженіемъ, сверкавшимъ въ его живыхъ, карихъ, умныхъ глазахъ, Антошка казался моложе своихъ восемнадцати лѣтъ и напоминалъ бы прежняго подростка Антошку, ходившаго съ ларькомъ, если бы не пробивавшіеся черные усики и едва замѣтный пушокъ на подбородкѣ.
