Хотя Антошка и послѣ этой трогательной рѣчи не переставалъ питать къ дяденькѣ далеко не дружелюбныя чувства и сію минуту засадилъ бы его на вѣчныя времена въ острогъ, тѣмъ не менѣе выразить этого не посмѣлъ, и довольно-таки недурно, съ точки зрѣнія декламаторскаго искусства, проговорилъ, благоразумно опуская свои мышиные каріе глазенки, которые могли бы его выдать:
— Я завсегда чувствую, дяденька...
— То-то, чувствуй...
Антошка, со свойственнымъ его возрасту легкомысліемъ, уже считалъ себя вполнѣ обезпеченнымъ, по крайней мѣрѣ, на этотъ вечеръ, отъ ненавистнаго ремня. Слишкомъ увлеченный столь благопріятными результатами отъ своей встрѣчи съ генераломъ, онъ хотѣлъ, было, отважиться еще на одну подробность генеральской бесѣды, а именно, сказать, что генералъ приказалъ ему продавать спички, бумаги и конверты не иначе, какъ въ полушубкѣ и въ крѣпкихъ сапогахъ, какъ въ эту самую минуту изъ-за полога показалась „вѣдьма“, уже безъ платка на головѣ, съ причесанными не безъ кокетства рыжими волосами, взбитыми на лбу, въ голубой ситцевой кофточкѣ и съ вымытыми руками.
Повиливая бедрами, она подошла къ столу и, присаживаясь у самовара, проговорила самымъ любезнымъ и вкрадчивымъ тономъ:
— Наливать, что ли, еще, Иванъ Захарычъ?
— Налей, Машенька, — отвѣчалъ Иванъ Захарычъ, передавая стаканъ и съ нѣжностыо взглядывая на эту бѣлолицую, всю въ веснушкахъ, молодую женщину лѣтъ двадцати пяти, съ вздернутымъ
