убьютъ, то это будетъ убійство противное законамъ: дай Богъ чтобъ я не былъ этому свидѣтелемъ! Ахъ, пуля не разбираетъ. Она пробиваетъ равно какъ грудь стараго воина, такъ и сердце цвѣтущаго юноши!.... Меня удивило такое грустное расположеніе духа моего ротмистра и необыкновенное участіе во мнѣ, какого прежде я не замѣчала; но вспомня, что у него братъ, нѣжно имъ любимый, остался въ Маріупольскомъ полку, одинъ, предоставленный произволу судьбы и собственнаго разума, нашла весьма натуральнымъ, что мой видъ незрѣлаго юноши и опасности войны привели ему на память брата, дѣтскій возрастъ его и положеніе, въ какомъ онъ можетъ случиться при столь жаркой войнѣ.
Наступила ночь; второй полуэскадронъ сѣлъ на лошадей, а первый спѣшился; пальба ружейная прекратилась. Я просила ротмистра позволить мнѣ не садиться на лошадь; онъ согласился, и мы продолжали разговаривать: — Объясните мнѣ, ротмистръ, отчего у насъ такъ много ранятъ офицеровъ?
убьют, то это будет убийство противное законам: дай бог, чтоб я не был этому свидетелем! Ах, пуля не разбирает. Она пробивает равно как грудь старого воина, так и сердце цветущего юноши!.. Меня удивило такое грустное расположение духа моего ротмистра и необыкновенное участие во мне, какого прежде я не замечала; но, вспомня, что у него брат, нежно им любимый, остался в Мариупольском полку, один, предоставленный произволу судьбы и собственного разума, нашла весьма натуральным, что мой вид незрелого юноши и опасности войны привели ему на память брата, детский возраст его и положение, в каком он может случиться при столь жаркой войне.
Наступила ночь; второй полуэскадрон сел на лошадей, а первый спешился; пальба ружейная прекратилась. Я просила ротмистра позволить мне не садиться на лошадь; он согласился, и мы продолжали разговаривать: «Объясните мне, ротмистр, отчего у нас так много ранят офицеров?
