Муаръ подъ лампой горѣлъ китайской розой, онъ былѣ ужъ такъ розовъ, такъ розовъ, что, казалось, еще минута, и по комнатѣ разольется вялый и сладкій запахъ. Дальше розы чехла смягчались золотистымъ газомъ, словно закатный шафранъ тронулъ алую щеку. Ниже, къ краю платья, розовое неистовство слабѣло, меркло и словно стекало неровно бисерными кружевами, розово-золотыми, гдѣ, казалось, медлило и застыло коралловое мерцанье, какъ послѣдній взглядъ зимней зари гаснетъ на звѣздахъ инея.
Собственно говоря, и костюмъ-то Авроры затѣянъ былъ Катериной Петровной Быковой только ради старинныхъ бисерныхъ кружевъ, оставшихся еще послѣ бабушки. Она ждала этого маскарада, этого вечера, въ который многое должно было рѣшиться.
Вѣроятно, не только бабушка, но и мать Катерины Петровны любила подолгу смотрѣть на розовый бисеръ, особенно, когда носила подъ сердцемъ послѣдняго ребенка, — оттого на щекахъ дочери осталось какое-то розовое мерцанье, словно заблудившееся, удивленное, то разгорающееся, то меркнущее, вовсе не похожее на румянецъ.
Теперь же сіяющая матерія освѣщала розовымъ блескомъ простую мастерскую и пять наклонившихся дѣвушекъ надъ столомъ. И было неизвѣстно, отчего горѣли ихъ щеки: отъ волненья, или пришли всѣ онѣ сейчасъ только съ мороза, или заревомъ ложился на ихъ лица отсвѣтъ розоваго шелка.
Муар под лампой горел китайской розой, он быле уж так розов, так розов, что, казалось, еще минута, и по комнате разольется вялый и сладкий запах. Дальше розы чехла смягчались золотистым газом, словно закатный шафран тронул алую щеку. Ниже, к краю платья, розовое неистовство слабело, меркло и словно стекало неровно бисерными кружевами, розово-золотыми, где, казалось, медлило и застыло коралловое мерцанье, как последний взгляд зимней зари гаснет на звездах инея.
Собственно говоря, и костюм-то Авроры затеян был Катериной Петровной Быковой только ради старинных бисерных кружев, оставшихся еще после бабушки. Она ждала этого маскарада, этого вечера, в который многое должно было решиться.
Вероятно, не только бабушка, но и мать Катерины Петровны любила подолгу смотреть на розовый бисер, особенно, когда носила под сердцем последнего ребенка, — оттого на щеках дочери осталось какое-то розовое мерцанье, словно заблудившееся, удивленное, то разгорающееся, то меркнущее, вовсе не похожее на румянец.
Теперь же сияющая материя освещала розовым блеском простую мастерскую и пять наклонившихся девушек над столом. И было неизвестно, отчего горели их щеки: от волненья, или пришли все они сейчас только с мороза, или заревом ложился на их лица отсвет розового шелка.
