— Милостивъ, батюшка, милостивъ, сколько времени моимъ грѣхамъ терпѣлъ.
— Много ли лѣтъ-то тебѣ?
— Восемьдесятъ два года.
— Не молоденькій, что говорить!
— Не въ молодости дѣло, ваше преподобіе, а въ чистой совѣсти.
— Исповѣдаться хочешь?
Старикъ промолчалъ.
— Пособоруйся, это и въ болѣзни помогаетъ, и душу укрѣпляетъ.
Старикъ все молчалъ.
— Вѣдь ты же хотѣлъ мнѣ что-то сказать, звалъ меня.
— Звалъ, охъ, звалъ! Великую тайну открыть имѣю.
— Вотъ и открой, полегчаетъ!
О. Гервасій махнулъ рукою, чтобы всѣ вышли, и повторилъ:
— Вотъ и открой!
— Страшно.
— А передъ Господомъ не страшно будетъ? Онъ же вся тайная вѣсть! Можетъ быть, минуты твои сочтены, а тамъ, на томъ свѣтѣ, поздно уже будетъ каяться.
Старикъ долго молчалъ, закрывъ глаза, наконецъ, тихо и спокойно произнесъ:
— На кровавыхъ, слезовыхъ деньгахъ обитель стоитъ!
— Что такое?
— На кровавыхъ деньгахъ обитель стоитъ!
— Какая обитель? Чего ты путаешь?
— Ваша обитель, вотъ эта, Нагорно-Успенская.
— Милостив, батюшка, милостив, сколько времени моим грехам терпел.
— Много ли лет-то тебе?
— Восемьдесят два года.
— Не молоденький, что говорить!
— Не в молодости дело, ваше преподобие, а в чистой совести.
— Исповедаться хочешь?
Старик промолчал.
— Пособоруйся, это и в болезни помогает, и душу укрепляет.
Старик всё молчал.
— Ведь ты же хотел мне что-то сказать, звал меня.
— Звал, ох, звал! Великую тайну открыть имею.
— Вот и открой, полегчает!
О. Гервасий махнул рукою, чтобы все вышли, и повторил:
— Вот и открой!
— Страшно.
— А перед Господом не страшно будет? Он же вся тайная весть! Может быть, минуты твои сочтены, а там, на том свете, поздно уже будет каяться.
Старик долго молчал, закрыв глаза, наконец, тихо и спокойно произнес:
— На кровавых, слезовых деньгах обитель стоит!
— Что такое?
— На кровавых деньгах обитель стоит!
— Какая обитель? Чего ты путаешь?
— Ваша обитель, вот эта, Нагорно-Успенская.
