Господь, Ты землю кроешь снѣгомъ! Я замолю! Я знаю, что нужно все открыть, ото всего отказаться, но, Господи, не за себя молю, а за нихъ. Я замолю! Но дѣти должны ли быть безъ гнѣзда? Да не будетъ!
Гриша ждалъ до самаго Успенья, но ничего не мѣнялось. Всенощную служилъ о. Гервасій такъ же благолѣпно, какъ и всегда, такъ же о. дьяконъ возглашалъ „о создателяхъ св. храма сего“, такъ же служили панихиду надъ плитою Маслова.
Когда Гриша вошелъ въ келью о. Гервасія, тотъ молился. Лицо его было заплакано и рѣшительно. Конечно, какъ хорошо, благородно — открыть все, отказаться отъ денегъ — какъ легко будетъ! А обитель? Эти простые люди, что будетъ съ ними? Пусть тайна будетъ его тайной, его и тяготитъ, ихъ не коснется. Онъ потеряетъ довѣріе Гриши, его преданность, такъ какъ тотъ видитъ его борьбу и соблазнится, твердость принявъ за ложь. Молодъ, горячъ. Но пусть опять будетъ о. Гервасій одинокъ, — лучше, милостивѣе ему молчать, все взявъ на себя одного.
„Вземляй грѣхи міра, помилуй мя!“
Гриша сказалъ:
— Простите, о. Гервасій, я ухожу, отпустите меня.
— Почему же, Гриша?
Они говорили такъ, будто между ними все извѣстно, даже словъ не нужно.
— Какъ я любилъ васъ и все ждалъ, что правда Божія явитъ себя.
— И не дождался?
— Нѣтъ.
— Гриша, нѣтъ нужды говорить, какъ я привязался къ тебѣ, но хорошо ли одного спасти, а сорокъ соблазнить?
— Нѣтъ, конечно.
Господь, Ты землю кроешь снегом! Я замолю! Я знаю, что нужно всё открыть, ото всего отказаться, но, Господи, не за себя молю, а за них. Я замолю! Но дети должны ли быть без гнезда? Да не будет!
Гриша ждал до самого Успенья, но ничего не менялось. Всенощную служил о. Гервасий так же благолепно, как и всегда, так же о. дьякон возглашал „о создателях св. храма сего“, так же служили панихиду над плитою Маслова.
Когда Гриша вошел в келью о. Гервасия, тот молился. Лицо его было заплакано и решительно. Конечно, как хорошо, благородно — открыть всё, отказаться от денег — как легко будет! А обитель? Эти простые люди, что будет с ними? Пусть тайна будет его тайной, его и тяготит, их не коснется. Он потеряет доверие Гриши, его преданность, так как тот видит его борьбу и соблазнится, твердость приняв за ложь. Молод, горяч. Но пусть опять будет о. Гервасий одинок, — лучше, милостивее ему молчать, всё взяв на себя одного.
„Вземляй грехи мира, помилуй мя!“
Гриша сказал:
— Простите, о. Гервасий, я ухожу, отпустите меня.
— Почему же, Гриша?
Они говорили так, будто между ними всё известно, даже слов не нужно.
— Как я любил вас и всё ждал, что правда Божия явит себя.
— И не дождался?
— Нет.
— Гриша, нет нужды говорить, как я привязался к тебе, но хорошо ли одного спасти, а сорок соблазнить?
— Нет, конечно.
