приносить только удовольствіе подтвержденія, что Ѳекла: идетъ со скотнаго на кухню, что Кузька бѣжитъ на погребъ за квасомъ, потому что баринъ Петръ Трифонычъ, Машинъ отецъ пробудился отъ послѣобѣденнаго сна, что старуха Марковна пронесла грибы къ ужину. Все было ей отлично извѣстно и хотя неизмѣняемость явленій вноситъ извѣстное успокоеніе въ душу, но вмѣстѣ съ тѣмъ внушаетъ и тягостное, безнадежное чувство, похожее на скуку.
Не только всѣ прохожіе были извѣстны Марьѣ Петровнѣ, но даже звуки, источники которыхъ не были доступны зрѣнію, были ей такъ же извѣстны, равно какъ ихъ причины и назначеніе. Вотъ скрипнули ворота, впускаютъ скотъ, который все ближе, ближе мычитъ и блеетъ, вотъ рубятъ котлеты на кухнѣ, поютъ пѣсни на выгонѣ, шлепаютъ вальками на пруду, братъ Ильюша разыгрываетъ Гайдна въ круглой гостиной и скоро раздался свистъ изъ-за куста сирени, свистъ, всегда ожиданный и даже ожидаемый, но всегда заставляющій биться сердце и ланиты покрываться розами. Послѣ этого свиста всегда прибѣжитъ босою Феня, камеристка и наперстница Марьи Петровны, всегда съ видомъ заговорщицы, съ однимъ и тѣмъ же радостнымъ ужасомъ на кругломъ лицѣ. Прошепчетъ „свистятъ-съ“, на что Маша отвѣтитъ „слышала; покарауль, Феня“. Каждый разъ дѣвка промолвитъ: „вотъ страсти-то, барышня! Попадемся Петру Трнфонычу, быть мнѣ поротой, а вамъ за косы драной“, и стремглавъ нырнетъ въ кусты, мелькнувъ голыми пятками.
И на этотъ разъ только что раздался въ кустахъ сирени еле уловимый свистъ, какъ на порогѣ появилась босоногая Феня и діалогъ между барышней и служанкой повторился съ неукосительною точностью. И эта повторность словъ и біенія сердца, чувства страха и
приносить только удовольствие подтверждения, что Фекла: идет со скотного на кухню, что Кузька бежит на погреб за квасом, потому что барин Петр Трифоныч, Машин отец пробудился от послеобеденного сна, что старуха Марковна пронесла грибы к ужину. Всё было ей отлично известно и хотя неизменяемость явлений вносит известное успокоение в душу, но вместе с тем внушает и тягостное, безнадежное чувство, похожее на скуку.
Не только все прохожие были известны Марье Петровне, но даже звуки, источники которых не были доступны зрению, были ей так же известны, равно как их причины и назначение. Вот скрипнули ворота, впускают скот, который всё ближе, ближе мычит и блеет, вот рубят котлеты на кухне, поют песни на выгоне, шлепают вальками на пруду, брат Ильюша разыгрывает Гайдна в круглой гостиной и скоро раздался свист из-за куста сирени, свист, всегда ожиданный и даже ожидаемый, но всегда заставляющий биться сердце и ланиты покрываться розами. После этого свиста всегда прибежит босою Феня, камеристка и наперстница Марьи Петровны, всегда с видом заговорщицы, с одним и тем же радостным ужасом на круглом лице. Прошепчет „свистят-с“, на что Маша ответит „слышала; покарауль, Феня“. Каждый раз девка промолвит: „вот страсти-то, барышня! Попадемся Петру Трнфонычу, быть мне поротой, а вам за косы драной“, и стремглав нырнет в кусты, мелькнув голыми пятками.
И на этот раз только что раздался в кустах сирени еле уловимый свист, как на пороге появилась босоногая Феня и диалог между барышней и служанкой повторился с неукосительною точностью. И эта повторность слов и биения сердца, чувства страха и
