такъ какъ судно какъ бы повалилось набокъ и такъ погружалось въ воду. Эти восемь часовъ, пока часть пассажировъ не слизнуло море, другую же не приняло небольшое угольное судно, подоспѣвшее на помощь, конечно, ужаснѣе многихъ лѣтъ каторги, на которую впослѣдствіи былъ осужденъ капитанъ. Былъ бы великолѣпной случай наблюдать эгоистическую, трусливую, героическую сущность людей въ эти разнузданныя, лишенныя всякой условности, моральной или религіозной, минуты, если бы нашелся человѣкъ, не утратившій послѣднихъ признаковъ наблюдательности. Смятеніе и ужасъ увеличивались необыкновеннымъ туманомъ, лишавшимъ насъ возможности даже видѣть, идетъ ли къ намъ помощь. Мы были похожи на слѣпыхъ котятъ, унесенныхъ разливомъ въ перевернутой корзинѣ. Я не помню Артура послѣ того, какъ, проснувшись отъ толчка, онъ выбилъ окно и помогъ мнѣ вылѣзть на уже накренившійся животъ корабля. Воспоминанія прерываются большими паузами, какъ испорченный и перепутанный кинематографъ. Впечатлѣнія теплоты снизу… вѣроятно „Королева Модъ“ горитъ внутри… Я держусь за трубу; можетъ быть это не труба, но что-то металлическое. Конечно, это — не труба… Солнце вдругъ пронизываетъ туманъ… общій незабываемый крикъ: вѣроятно, съ солнцемъ возвращается сознаніе. Голая женщина около меня молится но французски. Ея уже нѣтъ… Протягиваю кому то руку. Все теплѣе… Крики о помощи. Артуръ, Артуръ! Мужская рука держится за мою шею. Совсѣмъ у моихъ глазъ странное родимое пятно въ формѣ полумѣсяца на верхней части руки. Очевидно, мы горимъ… Какое странное чувство. Я никогда не испытывала ни до, ни послѣ такого сладострастія. Все, равно, мы погибли. Я цѣлую и прижимаюсь все крѣпче… Смотрю только на коричневый по-
так как судно как бы повалилось набок и так погружалось в воду. Эти восемь часов, пока часть пассажиров не слизнуло море, другую же не приняло небольшое угольное судно, подоспевшее на помощь, конечно, ужаснее многих лет каторги, на которую впоследствии был осужден капитан. Был бы великолепной случай наблюдать эгоистическую, трусливую, героическую сущность людей в эти разнузданные, лишенные всякой условности, моральной или религиозной, минуты, если бы нашелся человек, не утративший последних признаков наблюдательности. Смятение и ужас увеличивались необыкновенным туманом, лишавшим нас возможности даже видеть, идет ли к нам помощь. Мы были похожи на слепых котят, унесенных разливом в перевернутой корзине. Я не помню Артура после того, как, проснувшись от толчка, он выбил окно и помог мне вылезть на уже накренившийся живот корабля. Воспоминания прерываются большими паузами, как испорченный и перепутанный кинематограф. Впечатления теплоты снизу… вероятно „Королева Мод“ горит внутри… Я держусь за трубу; может быть это не труба, но что-то металлическое. Конечно, это — не труба… Солнце вдруг пронизывает туман… общий незабываемый крик: вероятно, с солнцем возвращается сознание. Голая женщина около меня молится но французски. Её уже нет… Протягиваю кому то руку. Всё теплее… Крики о помощи. Артур, Артур! Мужская рука держится за мою шею. Совсем у моих глаз странное родимое пятно в форме полумесяца на верхней части руки. Очевидно, мы горим… Какое странное чувство. Я никогда не испытывала ни до, ни после такого сладострастия. Всё, равно, мы погибли. Я целую и прижимаюсь всё крепче… Смотрю только на коричневый по-
