стояла въ негодованіи, молча вытирая липкій ликеръ съ лица и лифа.
Анна бросилась къ мальчику и, вмѣсто упрековъ, стала его мять, цѣлуя и шепча: «милый Поль, милый, милый!» — и мягкія пухлыя щеки ребенка, его мокрыя губы казались ей другими: розовыми, крѣпкими, съ темнымъ пушкомъ и уже колючими усами.
Уже другое письмо шуршало у нея въ карманѣ, когда она, весело напѣвая, одѣвалась на вечеринку къ Побѣдину. Такое милое, такое вѣжливое, такое благородное было это письмо! Оно начиналось такъ: «Милый и прелестный другъ! Ваше искреннее признаніе было не только неожиданно, но и крайне лестно, не только лестно, но и трогательно»… Она знала его наизусть.
Каролина Ивановна не могла нахвалиться своей племянницей, помогавшей ей надѣть длинное собачье пальто, укутывавшей ее теплымъ платкомъ, смѣющейся и сіяющей.
За столомъ она говорила всѣмъ пріятныя вещи, даже привирала; расхваливала Лахту, гдѣ она никогда не бывала, какой-то лахтинской
стояла в негодовании, молча вытирая липкий ликер с лица и лифа.
Анна бросилась к мальчику и, вместо упреков, стала его мять, целуя и шепча: «милый Поль, милый, милый!» — и мягкие пухлые щеки ребенка, его мокрые губы казались ей другими: розовыми, крепкими, с темным пушком и уже колючими усами.
Уже другое письмо шуршало у неё в кармане, когда она, весело напевая, одевалась на вечеринку к Победину. Такое милое, такое вежливое, такое благородное было это письмо! Оно начиналось так: «Милый и прелестный друг! Ваше искреннее признание было не только неожиданно, но и крайне лестно, не только лестно, но и трогательно»… Она знала его наизусть.
Каролина Ивановна не могла нахвалиться своей племянницей, помогавшей ей надеть длинное собачье пальто, укутывавшей ее теплым платком, смеющейся и сияющей.
За столом она говорила всем приятные вещи, даже привирала; расхваливала Лахту, где она никогда не бывала, какой-то лахтинской
