существовало ни письменнаго стола въ кабинетѣ, ни автомобиля у подъѣзда, ни писаній, ни прогулокъ, а были они заброшены радостно и одиноко на средину чужого свѣтлаго моря. И какъ это ни странно, Катенька все время говорила съ отцомъ о покойной матери, вспоминая заграничныя поѣздки, ея слова, шутки, платья, которыя она любила, густыя брови, расширявшіяся къ вискамъ, какъ хвосты отъ кометы, и ямочки на щекахъ. Казалось, растравляя раны, она хотѣла вывести отца изъ нѣкоторой апатіи, душевной подавленности, которая ей представлялась опаснѣе ясно выраженной скорби.
— Ты помнишь, отецъ, тѣхъ чаекъ, на которыхъ мы съ мамой любили смотрѣть, когда жили въ устьяхъ Арно? Мама вовсе не была грустна, но вдругъ сказала: „Кто знаетъ? Можетъ быть, это души рыбаковъ, погибшимъ въ морѣ, вьются около милыхъ мѣстъ?“ Въ этихъ словахъ нѣтъ ничего особеннаго; я думаю, они тысячу разъ написаны, и мысль избита даже, но мнѣ никогда не забыть того голоса, той интонаціи и взгляда, ахъ! взгляда, съ которымъ мама это сказала… Мама была въ бѣломъ платьѣ, съ узкими зелеными ленточками и въ широкой соломенной шляпѣ отъ загара, которую она завязывала подъ подбородкомъ, словно капоръ сороковыхъ годовъ. Я такъ все помню, пана, хотя, ты знаешь, это было давно.
— Тебѣ тогда было лѣтъ десять, по-моему. Меня съ вами не было. Вы жили тамъ втроемъ.
— А миссъ Эчъ, англичанка, у которой всегда были коробочки съ имбиремъ и бутылочки съ лавандой? Развѣ ты ее позабылъ? Она тогда жила съ нами.
— Миссъ Эчъ была достойная женщина.
— Теперь я понимаю, что-она была достойная женщина, но тогда она мнѣ казалась безконечно смѣшной,
существовало ни письменного стола в кабинете, ни автомобиля у подъезда, ни писаний, ни прогулок, а были они заброшены радостно и одиноко на средину чужого светлого моря. И как это ни странно, Катенька всё время говорила с отцом о покойной матери, вспоминая заграничные поездки, её слова, шутки, платья, которые она любила, густые брови, расширявшиеся к вискам, как хвосты от кометы, и ямочки на щеках. Казалось, растравляя раны, она хотела вывести отца из некоторой апатии, душевной подавленности, которая ей представлялась опаснее ясно выраженной скорби.
— Ты помнишь, отец, тех чаек, на которых мы с мамой любили смотреть, когда жили в устьях Арно? Мама вовсе не была грустна, но вдруг сказала: „Кто знает? Может быть, это души рыбаков, погибшим в море, вьются около милых мест?“ В этих словах нет ничего особенного; я думаю, они тысячу раз написаны, и мысль избита даже, но мне никогда не забыть того голоса, той интонации и взгляда, ах! взгляда, с которым мама это сказала… Мама была в белом платье, с узкими зелеными ленточками и в широкой соломенной шляпе от загара, которую она завязывала под подбородком, словно капор сороковых годов. Я так всё помню, пана, хотя, ты знаешь, это было давно.
— Тебе тогда было лет десять, по-моему. Меня с вами не было. Вы жили там втроем.
— А мисс Эч, англичанка, у которой всегда были коробочки с имбирем и бутылочки с лавандой? Разве ты ее позабыл? Она тогда жила с нами.
— Мисс Эч была достойная женщина.
— Теперь я понимаю, что-она была достойная женщина, но тогда она мне казалась бесконечно смешной,
