«А ты каковъ? (думаю я про себя): если бы твоя голова треснула, оттуда, пожалуй, кромѣ математики, ничего бы не вытекло?»
Стали пѣть хоромъ по-итальянски; Маврогени фальшивитъ, смѣется и кричитъ:
— У грековъ, говоритъ, мало хорошихъ голосовъ; для этого надо ѣхать въ Италію.
Увидѣлъ мой халатъ. «Позвольте мнѣ надѣть!» Надѣлъ, смотрится въ зеркало и доволенъ.
Потомъ разсказываетъ, что онъ никогда халатовъ не носилъ и не носитъ. «Когда былъ на родинѣ, проснусь поутру — и въ море. И плаваю, и плаваю, ныряю, ныряю! Некогда халатъ надѣвать!» И, несмотря на все свое ребячество, какъ онъ смѣло и строго остановилъ Бертрана, когда у того сорвалась одна, быть можетъ, необдуманная невѣжливость. Я сталъ разсматривать штуцеръ одного изъ ихъ солдатъ, а Бертранъ сказалъ:
— Voilà, monsieur, la bajonette française qui fait trembler toute l’Europe!
Я не отвѣчалъ ни слова и поставилъ штуцеръ въ уголъ.
Маврогени пожалъ плечами и замѣтилъ ему: «Здѣсь не бастіонъ, я думаю… идетъ ли это говорить?..»
Бертранъ покраснѣлъ.
Потомъ я изъ другой комнаты слышалъ, какъ они спорили.
— Ты приверженецъ русскихъ… это извѣстно! Ты слишкомъ молодъ, чтобы давать мнѣ уроки приличій.
— Да! я русскихъ люблю и тебя люблю. И скажу тебѣ, нехорошо говорить это русскимъ, когда и безъ того у нихъ больше тысячи человѣкъ выбываетъ каждый день изъ строя въ Севастополѣ. Не сердись! вѣдь мы друзья?
— Прекрасно… мы друзья; но именно изъ дружбы можно бы было воздержаться отъ подобныхъ замѣчаній, пока мы не одни съ глазу на глазъ…
— Мнѣ было жаль, — сказалъ Маврогени.
Наконецъ Бертранъ воскликнулъ:
— Eh bien! j’ai eu tort! Je l’avoue!
«А ты каков? (думаю я про себя): если бы твоя голова треснула, оттуда, пожалуй, кроме математики, ничего бы не вытекло?»
Стали петь хором по-итальянски; Маврогени фальшивит, смеется и кричит:
— У греков, говорит, мало хороших голосов; для этого надо ехать в Италию.
Увидел мой халат. «Позвольте мне надеть!» Надел, смотрится в зеркало и доволен.
Потом рассказывает, что он никогда халатов не носил и не носит. «Когда был на родине, проснусь поутру — и в море. И плаваю, и плаваю, ныряю, ныряю! Некогда халат надевать!» И, несмотря на всё свое ребячество, как он смело и строго остановил Бертрана, когда у того сорвалась одна, быть может, необдуманная невежливость. Я стал рассматривать штуцер одного из их солдат, а Бертран сказал:
— Voilà, monsieur, la bajonette française qui fait trembler toute l’Europe!
Я не отвечал ни слова и поставил штуцер в угол.
Маврогени пожал плечами и заметил ему: «Здесь не бастион, я думаю… идет ли это говорить?..»
Бертран покраснел.
Потом я из другой комнаты слышал, как они спорили.
— Ты приверженец русских… это известно! Ты слишком молод, чтобы давать мне уроки приличий.
— Да! я русских люблю и тебя люблю. И скажу тебе, нехорошо говорить это русским, когда и без того у них больше тысячи человек выбывает каждый день из строя в Севастополе. Не сердись! ведь мы друзья?
— Прекрасно… мы друзья; но именно из дружбы можно бы было воздержаться от подобных замечаний, пока мы не одни с глазу на глаз…
— Мне было жаль, — сказал Маврогени.
Наконец Бертран воскликнул:
— Eh bien! j’ai eu tort! Je l’avoue!
