странствующимъ пѣвцомъ, если бы пани братчиха не встала съ своего мѣста и, проходя въ садъ, не потревожила боярина, который какъ разъ помѣстился на дорогѣ.
— Позвольте пройти, сказала пани братчиха съ почтительнымъ низкимъ поклономъ.
Бояринъ поспѣшно, даже стремительно далъ ей дорогу, красивое лицо его очень замѣтно вспыхнуло и онъ, какъ бы застигнутый въ расплохъ чѣмъ-то неожиданнымъ, долго смотрѣлъ вслѣдъ стройной фигурѣ, спокойно исчезавшей въ густой зелени цвѣтущаго сада.
Затѣмъ онъ снова обратился было къ бандуристу, но только взглянулъ на него, а уже не вымолвилъ ни слова.
Находчивымъ, смѣтливымъ, безпечнымъ бояриномъ вдругъ овладѣла какая-то неотступная забота,—нельзя сказать чтобы забота только тяжелая, потому что лицо его не разъ вспыхивало и оживлялось чѣмъ-то радостнымъ.
— А что, давно ты былъ въ Чигиринѣ? спросилъ онъ бандуриста, обративъ на его лицо тотъ неопредѣленный взглядъ, которымъ смотрятъ люди всецѣло занятые своими дѣлами и только машинально произносящіе какія-нибудь, утратившія для нихъ интересъ, слова.
— Э, въ Чигиринъ теперь трудно пробраться, добродію, отвѣчалъ бандуристъ,—повсюду войско, ляхи, татарва… По всему шляху такъ и зыгзаютъ пули… Кому бѣлый свѣтъ опостылѣлъ, тотъ пусть только туда двинется:—его дѣло справлено. Я, признаться, и то перетрухнулъ порядкомъ. Наслушался всякихъ такихъ разсказовъ про тамошнюю рѣзню отъ одного земляка, Ивана Дудника, иду и раздумываю: «а что коли на меня наскочитъ какой-нибудь нехристь?» И вдругъ слышу земля гудетъ. Глядь—прямо на меня несется что-то черное. А я шелъ степнымъ шляхомъ,—кругомъ только степь безъ краю. Вижу я, несется что-то черное, а за нимъ другое, за другимъ третье, пятое, десятое—мнѣ померещилась цѣлая орда. Ну, думаю, пришелъ мой конецъ! А все-таки присяду въ траву—можетъ пронесетъ ихъ дидько. И пластомъ, эдакъ, на землю. Растянулся и лежу—не дышу, а самъ думаю:
странствующим певцом, если бы пани братчиха не встала с своего места и, проходя в сад, не потревожила боярина, который как раз поместился на дороге.
— Позвольте пройти, сказала пани братчиха с почтительным низким поклоном.
Боярин поспешно, даже стремительно дал ей дорогу, красивое лицо его очень заметно вспыхнуло и он, как бы застигнутый врасплох чем-то неожиданным, долго смотрел вслед стройной фигуре, спокойно исчезавшей в густой зелени цветущего сада.
Затем он снова обратился было к бандуристу, но только взглянул на него, а уже не вымолвил ни слова.
Находчивым, сметливым, беспечным боярином вдруг овладела какая-то неотступная забота, — нельзя сказать чтобы забота только тяжелая, потому что лицо его не раз вспыхивало и оживлялось чем-то радостным.
— А что, давно ты был в Чигирине? спросил он бандуриста, обратив на его лицо тот неопределенный взгляд, которым смотрят люди всецело занятые своими делами и только машинально произносящие какие-нибудь, утратившие для них интерес, слова.
— Э, в Чигирин теперь трудно пробраться, добродию, отвечал бандурист, — повсюду войско, ляхи, татарва… По всему шляху так и зыгзают пули… Кому белый свет опостылел, тот пусть только туда двинется: — его дело справлено. Я, признаться, и то перетрухнул порядком. Наслушался всяких таких рассказов про тамошнюю резню от одного земляка, Ивана Дудника, иду и раздумываю: «а что коли на меня наскочит какой-нибудь нехристь?» И вдруг слышу земля гудет. Глядь — прямо на меня несется что-то черное. А я шел степным шляхом, — кругом только степь без краю. Вижу я, несется что-то черное, а за ним другое, за другим третье, пятое, десятое — мне померещилась целая орда. Ну, думаю, пришел мой конец! А всё-таки присяду в траву — может пронесет их дидько. И пластом, эдак, на землю. Растянулся и лежу — не дышу, а сам думаю:
