неизвѣстный, онъ себя вовсе и не выдвигалъ на видъ и на показъ, а также не впивался онъ любопытными взглядами во всѣ уголки хозяйской хаты,—не вывѣдывалъ хитрыми, не выпытывалъ вѣтренными вопросами о житьѣ-бытьѣ хозяйскомъ,—вовсе нѣтъ. Ничуть. Странникъ, если велъ рѣчи, то все велъ рѣчи общія, всѣхъ тогда занимавшія и волновавшія: о непріятельскомъ хищничествѣ, о разореніи и опустошеніи Украйны, о видѣнныхъ имъ по пути грабежахъ и буйствахъ; спросилъ хозяина—мирно ли пока у нихъ и безопасны ли окружныя дороги.
Хозяинъ и хозяйскіе гости съ своей стороны показали себя примѣрно: глядя на такого странника вѣрно имъ приходили въ голову вопросы, отъ которыхъ до смерти чесался языкъ: откуда онъ, странникъ, явился и куда путь держитъ? Сколько онъ перешагнулъ горъ и долинъ, пока утомилъ свои мощные члены! По обѣту ли странствуетъ онъ, по нуждѣ или по прихоти? Гдѣ онъ родился и крестился,—что говоритъ о невѣрномъ туркѣ, какъ о не разъ ловленномъ звѣрѣ,—о полякахъ, какъ о не разъ испытанныхъ панахъ,—о москаляхъ, какъ о не разъ извѣданныхъ боярахъ? Знаетъ онъ, кажись, немножечко и Сѣчь Запорожскую,—повидалъ и всю Украйну изъ конца въ конецъ.
Но никто не побезпокоилъ странника, а себя не унизилъ ни лукавымъ, ни прямымъ вопросомъ. Разговаривая только глядѣли на него, на его сельскую одежду, да соображали про себя, гдѣ та мирная нива, воздѣланная его руками, на которой онъ пріобрѣлъ себѣ шрамище черезъ всю щеку,—отъ горбатаго носа до чуткаго уха.
Однако, чѣмъ дальше шла бесѣда, тѣмъ странникъ становился разговорчивѣе; вѣроятно ободренный общимъ вниманіемъ и безмолвнымъ участіемъ, онъ принялся описывать съ такою живостію и яркостію недавнія битвы, что всѣ притаивали дыханье, точно присутствовали сами зрителями при настоящихъ сѣчахъ. На видъ невозмутимые казаки воспламенились; женщины вскрикивали и плакали; дѣти, потерявъ всепобѣждающій сонъ, съ полуотверзтыми ротиками, съ широко-раскрывшимися глазами, не шевелились на своихъ мѣстахъ, словно зачарованные.
Вдругъ рѣзко раздались два пистолетные выстрѣла одинъ за дру-
неизвестный, он себя вовсе и не выдвигал на вид и на показ, а также не впивался он любопытными взглядами во все уголки хозяйской хаты, — не выведывал хитрыми, не выпытывал ветренными вопросами о житье-бытье хозяйском, — вовсе нет. Ничуть. Странник, если вел речи, то всё вел речи общие, всех тогда занимавшие и волновавшие: о неприятельском хищничестве, о разорении и опустошении Украйны, о виденных им по пути грабежах и буйствах; спросил хозяина — мирно ли пока у них и безопасны ли окружные дороги.
Хозяин и хозяйские гости с своей стороны показали себя примерно: глядя на такого странника верно им приходили в голову вопросы, от которых до смерти чесался язык: откуда он, странник, явился и куда путь держит? Сколько он перешагнул гор и долин, пока утомил свои мощные члены! По обету ли странствует он, по нужде или по прихоти? Где он родился и крестился, — что говорит о неверном турке, как о не раз ловленном звере, — о поляках, как о не раз испытанных панах, — о москалях, как о не раз изведанных боярах? Знает он, кажись, немножечко и Сечь Запорожскую, — повидал и всю Украйну из конца в конец.
Но никто не побеспокоил странника, а себя не унизил ни лукавым, ни прямым вопросом. Разговаривая только глядели на него, на его сельскую одежду, да соображали про себя, где та мирная нива, возделанная его руками, на которой он приобрел себе шрамище через всю щеку, — от горбатого носа до чуткого уха.
Однако, чем дальше шла беседа, тем странник становился разговорчивее; вероятно ободренный общим вниманием и безмолвным участием, он принялся описывать с такою живостию и яркостию недавние битвы, что все притаивали дыханье, точно присутствовали сами зрителями при настоящих сечах. На вид невозмутимые казаки воспламенились; женщины вскрикивали и плакали; дети, потеряв всепобеждающий сон, с полуотверстыми ротиками, с широко-раскрывшимися глазами, не шевелились на своих местах, словно зачарованные.
Вдруг резко раздались два пистолетные выстрела один за дру-
