Маруся подошла къ отцу. Свѣтъ ярко ударилъ ей прямо въ личико и разсыпался по всей ея стройной фигуркѣ. Это была настоящая украинка-дѣвочка, съ темными бархатными бровями, съ загорѣлыми щечками, въ вышитой рубашкѣ съ широкими рукавами, въ синей запаскѣ и въ червонномъ поясѣ. Густые русые волосы, сплетенные въ косы, и въ косахъ слегка кудрявились и блестѣли, какъ шелкъ. На головкѣ былъ вѣнокъ цвѣтовъ, изъ которыхъ иные уже поувяли, иные еще сохраняли свою свѣжесть и слабо пахли.
— Маруся! сказалъ отецъ,—что ты слышала изъ нашего разговора?
— Все, отвѣчала Маруся.
— А что?
Марусины глаза обратились на сѣчевика.
— Надо въ Чигиринъ, промолвила она: надо до пана гетмана….
— Слушай, дочка, сказалъ отецъ медленно и тихо,—что ты слышала—не говори ни одной душѣ живой, какъ будто бы ты и не слыхала. Понимаешь?
— Понимаю, тато! отвѣчала Маруся.
Отецъ не повторилъ наказу и Маруся не давала никакого обѣщанья, но въ непоколебимой вѣрности дѣвочки никто не усумнился.
— Не надо тебѣ слушать нашихъ рѣчей, Маруся, сказалъ Данило. Поди, покличь мать изъ саду,—скажи ей, что братья поснули.
Маруся покорно пошла къ двери, но въ эту минуту вдругъ послышался лошадиный топотъ; скакалъ какъ-будто цѣлый отрядъ конныхъ,—послышались разнотонные крики грубыхъ голосовъ и блѣдное, какъ смерть, лицо хозяйки показалось въ дверяхъ.
— Скачутъ конные… отрядъ… проговорила она. Прямо къ нашей хатѣ… вотъ они….
— Пропало все дѣло! глухо воскликнулъ Данило.
Сѣчевикъ уже былъ на ногахъ и держалъ въ рукахъ шапку. Казаки стояли молча. Суматохи не было ни малѣйшей, но видно было, что мысли страшно работали въ каждой головѣ, и что тысячи плановъ и намѣреній перевертывались у всякаго въ умѣ.
Хозяйка затворила дверь со двора въ сѣни и изъ сѣней въ хату
Маруся подошла к отцу. Свет ярко ударил ей прямо в личико и рассыпался по всей её стройной фигурке. Это была настоящая украинка-девочка, с темными бархатными бровями, с загорелыми щечками, в вышитой рубашке с широкими рукавами, в синей запаске и в червонном поясе. Густые русые волосы, сплетенные в косы, и в косах слегка кудрявились и блестели, как шелк. На головке был венок цветов, из которых иные уже поувяли, иные еще сохраняли свою свежесть и слабо пахли.
— Маруся! сказал отец, — что ты слышала из нашего разговора?
— Всё, отвечала Маруся.
— А что?
Марусины глаза обратились на сечевика.
— Надо в Чигирин, промолвила она: надо до пана гетмана….
— Слушай, дочка, сказал отец медленно и тихо, — что ты слышала — не говори ни одной душе живой, как будто бы ты и не слыхала. Понимаешь?
— Понимаю, тато! отвечала Маруся.
Отец не повторил наказу и Маруся не давала никакого обещанья, но в непоколебимой верности девочки никто не усомнился.
— Не надо тебе слушать наших речей, Маруся, сказал Данило. Поди, покличь мать из саду, — скажи ей, что братья поснули.
Маруся покорно пошла к двери, но в эту минуту вдруг послышался лошадиный топот; скакал как будто целый отряд конных, — послышались разнотонные крики грубых голосов и бледное, как смерть, лицо хозяйки показалось в дверях.
— Скачут конные… отряд… проговорила она. Прямо к нашей хате… вот они….
— Пропало всё дело! глухо воскликнул Данило.
Сечевик уже был на ногах и держал в руках шапку. Казаки стояли молча. Суматохи не было ни малейшей, но видно было, что мысли страшно работали в каждой голове, и что тысячи планов и намерений перевертывались у всякого в уме.
Хозяйка затворила дверь со двора в сени и из сеней в хату
